открыто?
— Да! Вы же знаете. Это, если хотите, мой стиль.
— Хорошо. — Вадим умолчал о том, что открыт и прям, а точнее, груб и безапелляционен Пиотровский был всегда с людьми, от него зависимыми или посторонними — и никогда с прямым своим начальством или с крупными академическими фигурами. «Открыт и прям» бывал Пиотровский и в самой безудержной, откровенной лести. — Вот вы, прямой человек, говорите сразу, сгоряча, что думаете. Вы ведь можете ошибиться? При таком — прямом — характере это неизбежно…
За этим пассажем Вадима стояло многое — в том числе напоминание о прошлых стычках эмэнэса и профессора в стенах ресницынской лаборатории, которые сам Пиотровский сейчас, в пору их сближения, во всеуслышание списал на горячность своего и Вадимова характеров.
— Бывает, бывает! — Пиотровский с усмешкой посмотрел на Вадима: «Знаю, мол, знаю, куда гнешь».
— Так вот, представьте, и у Стожко точно такой же характер. Ему показалось, что Штауб что-то там у него из отчета взял без ссылки. Вместо того чтобы десять раз подумать и перепроверить, он открыто и прямо — а это, как мы установили, не всегда означает, что справедливо и умно, — сказанул, что думал. Но ведь к его диссертационной работе эта история не имеет отношения. А вот вы предполагаете вдарить — за Штауба — именно по этой работе, к которой раньше относились неплохо… Что-то тут не так… Как вы думаете?
— Вы когда-нибудь дрались? — спросил Пиотровский. — Наверное, да, насколько я вас знаю. И вы не можете не знать: когда бьешь — бить надо результативно, иначе в драке смысла нет. По чему бить, если не по диссертации, а? Разве такого бугая другим способом свалишь? А бить надо. Потому что за дело!
— Ну, а если, — Вадиму показалось, что жесткое насмешливое упорство Пиотровского чуть-чуть ослабло, открывая путь для какой-то перемены. — Если сейчас к вам подойдет Стожко — и вы объяснитесь и найдете общий язык? Я не верю, что вам столь уж необходима эта война… или драка, как вы говорите.
— Драки я не боюсь… Впрочем… Он хочет поговорить? — Пиотровский снова стал бесцеремонно разглядывать Стожко, как диковинный экспонат. Тот побагровел и отвернулся. — Да сколько угодно. Только зря вы стараетесь. Ничего не выйдет. И не из-за меня.
— Сейчас, — Вадим встал и махнул рукой Виктору.
Тот подошел, набычившийся и багровый чуть ли не до слез. Изобразил неуклюжий полупоклон. Пиотровский кивнул, то ли здороваясь в ответ, то ли указывая подбородком место рядом с собой.
Вадим отошел недалеко, к Свете и Гене. Они стояли у колонны с Питером Боднаром, старым знакомцем. Вадим встал в эту группу, рассеянно приняв участие в разговоре, а сам вполуха и вполглаза контролируя тот, другой, разговор, начавшийся вроде бы вполне мирно. Пока он был мирный, ничего и слышно не было. А когда стало слышно — уже никакого мира! Стожко яростно гудел:
— Вы и Штауб — одного поля ягоды. Погодите, я еще выведу вас на чистую воду.
Глаза у него чуть не лопались от гнева, брови были нахмурены, как у громовержца, а губы дрожали детской обидой. Пиотровский смотрел на него, казалось, с наслаждением и почти ласково пел:
— Валяйте, валяйте, голубчик, выводите. Руки у вас, правда, коротки, а чтоб они не выросли — не быть вам доктором. Хоть лоб расшибите, не быть, уж я постараюсь, будьте уверены.
Вставая, Пиотровский перехватил взгляд Вадима, с неискренним сожалением вздохнул, развел руками, плечами пожал: ну, что, мол, я говорил, дикарь — он и есть дикарь. И пошел себе, самодовольный и зоркий, не забывая здороваться с кем нужно и как нужно.
Да, умел, умел Пиотровский выводить людей из себя, приобретая при этом и от этого какое-то особое удовлетворение и спокойствие, — как вампир, кровушки насосавшийся, говаривал когда-то про него коллега Шалаев. Вадим сам попадался — и не раз — на этот провокационный стиль и потому, конечно, сочувствовал Стожко, хотя и не был тот столь уж правым в данном случае.
Стожко некоторое время сидел, тупо глядя в одну точку. Потом подошел. И даже Боднар поперхнулся на полуслове — по-русски он все еще изъяснялся с большим трудом — и в удивлении воззрился на «эту глыбу» (посмеиваясь, так поддразнивал нового приятеля иногда Вадим), раскаленную, казалось, до самых кончиков пальцев, фигуру, при всех попытках принять положенное в общении с иностранцами приветливо-спокойное выражение лица, не лишенную некоей трагедийности — чуть-чуть с примесью комизма. Такой иногда выглядит классическая трагедия в старательном, искреннем, но несколько провинциальном сценическом воплощении.
3
Вадим — Светозару Климову
Добрый день!
На текущий день у нас победа. Из Ташкента вернулись три дня назад вместе с частью американцев и японцев с симпозиума.
Все решилось, видимо, за двадцать минут до того заседания, на котором должен был выступить Саркисов с докладом о наших прогнозных работах. Я накануне показал наши последние кривые парторгу Шестопалу — «птице Феликсу». Тот изобразил хладнокровие, а сам весь побагровел.
— Хм. Пожалуй, это то, что нам нужно. Шефу не показывал?
Я не показывал — да и когда, он все от меня бегает в последнее время. Да и есть ли гарантия, что он тут же не подарит этот результат Эдику или еще кому-нибудь? Своя рука — владыка. Я сказал, что могу показать кривые на своей секции, когда буду там докладываться. Казалось бы, какое отношение имеет практический прогноз землетрясений к общефилософским критериям. Имеет! Видишь ли, у нас там не временная шкала по оси абсцисс, а событийная!
У нас вышли прогнозные кривые там, где они на обычной, временной шкале или теряли закономерность в приросте и спаде (очень важно для точного прогноза времени катастрофы), или просто п р о п а д а л и. Так что я имел моральное право сунуть эти кривые в свой философский доклад — вышло бы даже эффектно. Но я этого не сделал. Феликс мне сказал:
— Я поговорю с шефом. Это должно быть в пленарном докладе о советских достижениях.
Он поговорил, шеф назначил мне аудиенцию накануне своего доклада, у входа в конференц-зал. Я показал, рассказал. Саркисов долго смотрел, молчал. Вокруг толчея, гомон на всех языках, а он стоит, как пень, и молчит.
Я сказал:
— Могу вам дать для вашего доклада, но, естественно, при условии ссылки на нас со Светой и чтоб никакого Эдика.
— Лютикова вам мало, — он усмехнулся.
— Мало.
Он помолчал опять. Потом нехотя сказал:
— Так. Я не могу этого показать как официальный советский результат. К сожалению. К большому сожалению. Это не апробировано у нас, не доложено, не обсуждено. Почему вы неделей раньше не показали?
— Мы закончили это перед отъездом сюда. Я немного покривил душой,
