«Как же все глупо получилось тогда, — вздохнул Петр Ильич. — Да ведь мода такая была, — сразу же, в оправдание себе, пришло на ум. — Всех и вся судили. Собрания, диспуты на дню по три раза проводились. Что там Настя Зубова, на Анну Каренину косо посматривали. Время такое было, а теперь вот прошло. Другие понятия, другие взгляды на мораль и поступки…»
— Какая у вас тут тишина, — пробормотал Петр Ильич, — даже собаки не лают.
Настя не ответила, и Петр Ильич остро почувствовал, что неудовлетворен своими размышлениями о времени н морали. Что-то здесь было не так, он понимал это, но думать дальше почему-то боялся.
— Вы замужем? — рискнул спросить Петр Ильич, силясь разглядеть выражение лица Насти.
— Нет, — коротко ответила она и прибавила шагу.
«А что я мог сделать? — невольно раздражаясь, подумал Петр Ильич. — Все это зависело не только от меня. Та женщина пошла бы к директору, в партком, в райком, куда угодно и все равно добилась бы своего».
Бармин остановился н неожиданно сказал Насте совершенно противоположное тому, о чем думал сейчас:
— Поймите, Настя, у меня не было другого выхода. Я должен был провести собрание, должен потому, потому…
Петр Ильич сбился и замолчал. Настя, в двух шагах от Бармина, с любопытством смотрела на него.
— Ради бога, простите меня, — пробормотал в смущении Петр Ильич. — Не держите на меня обиды…
— А я и не держу, — спокойно ответила Настя. — И тогда не держала… Мне просто горько было и все равно… Только вот помните, вы как-то говорили, что когда-нибудь я еще поблагодарю вас? Нет, Петр Ильич, спасибо я вам никогда не скажу. Простить — прощаю, а спасибо не скажу…
На миг блеснули влажные Настины зубы, затем она повернулась и молча пошла дальше. Петр Ильич, озадаченно ступая следом, никак не мог решить: улыбнулась ему Настя или то была гримаса боли. Во всяком случае, чувствовал он себя скверно, гораздо сквернее, чем в первые минуты встречи с Настей.
Наконец дошли до гостиницы и остановились у высокого крыльца. Из окон падал уютный желтый свет. Петр Ильич вспомнил дом и тяжело вздохнул.
— Ну, я пошла. — Настя усмехнулась. — Буду догуливать…
Что-то надо было сказать, что-то такое просилось из души Петра Ильича, но он никак не мог уловить это что-то, волновался и, наконец, сбивчиво заговорил:
— А я, знаете ли… Были неприятности на работе… Перебрался вот в ваш район… Инструктор, значит, в отделе пропаганды… Недалеко уже и до пенсии… Как-то так вот, незаметно, и жизнь прошла… А тогда, в институте, обстоятельства были против…
— Спокойной ночи, — перебила Настя. — Мне надо идти.
— Спасибо вам…
— Не за что, Петр Ильич.
Она повернулась и медленно пошла улицей: маленькая, одинокая, с вяло опущенными плечами.
Петр Ильич Бармин опустился на крыльцо и бессмысленно уставился в одну точку, чувствуя в себе пустоту. В какой-то миг показалось ему, что вся прежняя жизнь, вместившая столько дел и событий, заполненная тревогами и радостями, была игрушечной, разыгранной, как в любительском спектакле, где он думал и поступал по подсказке неведомого суфлера, а теперь вот, в никому не ведомой Мухоловке, спектакль окончен, он вышел из театра и должен самостоятельно принимать решения, самостоятельно думать и поступать…
Где-то за гостиницей, ближе к реке, одиноко кричала неизвестная Петру Ильичу птица.
1976
