— Брод здесь, пане большевик.
Терентьич вперил глаза в бугристую гряду волн, в раздумье ответил:
— Ну что ж; попробуем… А вы, — обратился он к старику, — первым.
Кони осторожно вошли в воду, боязливо взбивая копытами песок. Вода струилась, поднималась выше. У ног она кипела пенными кругами, круги исчезали в темноте, а на смену им закипали новые. Дно оказалось каменистым, вода неглубокой. Она доходила лишь до стремян.
Переправились без всяких происшествий. Последние бойцы выехали на берег. Терентьич бережно, ласково пожал руку старику:
— Спасибо, отец. Никогда не забудем твоей услуги. Езжай домой и работай мирно.
Старик наклонился, к Терентьичу, нерешительно поцеловал его в лоб:
— Победы вам над панами.
Его высокая фигура качнулась и словно растаяла в темноте.
Полк тронулся. Комиссар посмотрел на командира:
— Ты что, Терентьич?
— Так, старик растревожил — батьку вспомнил, увижу ли еще его живым?
* * *
Полк в резерве. Впереди, пробивая дорогу к Висле, идет 2-й Кубанский.
Издали доносится тягучий гул снарядов и мелкий, глуховатый, еле слышный говор пулеметов. Дениска примечает: «А ведь прав был обозный, что-то изменилось вокруг — август не похож на июль: все чаще не хватает не то что снарядов, даже патронов! Ожесточенней дерутся белополяки, и как будто больше их стало. Да, видно, самые трудные бои впереди».
Но сегодня, может быть перед завтрашним смертным боем, отдыхают бойцы на берегу неглубокой речки. Шумно ныряют, весело отфыркиваются.
Четверо красноармейцев подсели к Колоску, затянули песню. Тенор забирает вверх, тянет за собой остальные голоса, и песня плывет над бойцами:
Спускается солнце за степи,
Вдали золотится ковыль…
Колосок мечтательно улыбается, подтягивает:
Колодников звонкие цепи
Взметают дорожную пыль.
Кто-то вынырнул из воды, Колосок, вглядевшись, узнает комиссара. Тот подсел к песенникам, закурил, жадно затягиваясь. А тенор выводит:
Что, братцы, чего приуныли?
Забудем лихую беду!..
Уж, видно, такая невзгода
Написана нам на роду.
Ван Ли, скрестив по-турецки ноги, сидит рядом с Колоском, «дишкантит». Подходят и подходят бойцы. Уже не четверо, а человек пятнадцать поют старую песню:
Поют про широкие степи,
Про дикую волю поют.
И, словно наяву, возникают перед каждым: пыльная дорога, закат, звон цепей и длинная вереница колодников.
День меркнет все боле, а цепи
Дорогу метут да метут…
Солнце тонет в реке, скоро и ночь. Тоскливо замерли голоса, но вдруг озорно взлетает ввысь новая песня:
Дениска сидит в розовой от заката воде, у самого берега, рассматривает еще не зажившую на ноге рану. Правое предплечье затянуто красным пятнышком, похожим на узелок. «Трошки покорябали», — думает он. С берега зовет песня, но Дениске не хочется покидать воду.
— Орловскую, — раздался чей-то голос, и посыпались забористые частушки-прибаутки.
…У опушки дымится кухня. Около нее маячат красноармейцы. Слышны удары топора и треск подрубленного дерева. Дениска нехотя выходит из воды. Одевается. У его ног лежит боец, запрокинув голову, читает нараспев газету. Дениска спрашивает:
— А про Крымский фронт сегодня ничего не пишут?
Его поддерживают:
— Зачитай, как там воюют?
Чтец разворачивает газету. Подходят бойцы, садятся, образуя кружок.
— Читай! — говорит нетерпеливо Дениска.
— «Крымский участок. В районе железной дороги Александрово — Синельниково наши наступающие части ведут бои с противником у Славногорода. В районе станции Волноваха противник продолжает вести настойчивые атаки на наше расположение»… Все. Вот только стишок внизу.
— А ну, читай!
Деникинский наследник лезет к Дону.
Фон Врангель хочет взять нас в кабалу.
Смерть бандам белым! Смерть барону!
Пусть знамя красное взовьется и в Крыму.
— Ай да молодец! — восклицает Дениска, перехватывая газету.
От кружка, где сидит комиссар, долетает уже новая песня:
Нас не сломит нужда, не согнет нас беда,
Рок капризный не властен над нами!
Никогда, никогда, никогда, никогда.
Коммунары не будут рабами.
Вернулись в расположение полка. Здесь — потише. Конники отдыхают на пятнистой траве. Около леса притаилась артиллерия, тщательно замаскированная от аэропланов противника. Лошади разбрелись, лениво жуя. У пулеметной тачанки примостился Дениска. Неподалеку ужинает Ван Ли. Изредка посматривают они друг на друга, улыбаются.
Ложатся по-братски — рядом.
Проснулся Дениска внезапно, словно и не спал: только закрыл и открыл глаза. По окованному звездами небу тек Млечный путь. Верховой ветер клочьями облаков туманил даль. На севере надсаживались, завывали орудия.
По дороге проскакал конный, крикнул:
— Где командир полка?
«Значит, выступать», — догадался Дениска.
Сочный, молодой голос рапортовал не таясь:
— Второй Кубанский просит помощи. Неприятель, получив подкрепление в составе четырех дивизий, из которых одна — познанская, перешел в наступление.
Спешно запрягали пулеметные тачанки. Каждый занимал свое привычное место, ждал распоряжений командира.
* * *
В темноте лопались синие молнии выстрелов, словно кто-то торопливо чертил огненным пером срочное донесение. Навстречу катились фурманки. Терентьич окликнул ездового красноармейца:
— Что везете?
— Раненых…
— А как там дела?
— Плохо: прут и прут белополяки.
Въехали в лес, и тотчас кто-то окликнул:
— Подмога? Наконец-то!
17 августа штаб Гая получил приказ командарма: «18 дивизия после упорного боя, понеся громадные потери, откатилась от Плонска на линию Збытино — Сокольянка — Яроцин. Вверенному вам корпусу необходимо развить самый стремительный удар для ликвидации противника на северном берегу Вислы у Плоцка, и после чего, не теряя ни секунды времени, обрушиться на противника в общем направлении на Плонск». И теперь, во исполнение приказа командарма, полк выходил на назначенный ему исходный рубеж.
Терентьич расспрашивал командира 2-го Кубанского:
— Трудно?
— Ночью к ним еще подкрепление пришло. Всю ночь слышались свистки на станции.
— Станция-то далеко?
— Нет, километров восемь. Мы постараемся продержаться здесь до рассвета, а вы ударьте с фланга…
— А как соседи? — спросил Терентьич.
— В том-то и беда: потерялись соседи! Со вчерашнего дня нет связи на левом фланге.
Опять тронулись. Когда на востоке дрогнули робкие нити рассвета, далеко на горизонте темным пятном показался городок.
Плоцк!
Первая сотня пошла влево, четвертая — вправо, по туманной лощине, а оставшиеся — напрямик. Редкая кустистая рожь мешала идти. Дениска, неуклюже пригибая короткую шею, чувствовал запах земли и хлеба.
Приближались к городку осторожно, боясь преждевременно обнаружить себя. Въехали в предместье. Сады качались при каждом порыве ветра, роняли сочные перезрелые плоды. Улицы были пустынны. На повороте из-за угла вышел крестьянин. Он шел, низко склонив голову. Поравнявшись с колонной, стянул с головы шапку и, смело глядя в лицо командиру, произнес:
— Дзень добры.
— Когда оставлен город? — спросил комиссар..
— Много ли тут солдат было? — интересовался Терентьич. — В каком направлении ушли?
Крестьянин стоял молча, с обнаженной головой. С тоской глянул на комиссара, сказал, трудно выговаривая слова:
— У меня, пане, польски солдаты остатнего коня отобрали. Я шел до вас, может, вы поможете.
— Поможем, — мягко сказал комиссар. — Только вы, товарищ, нам скажите, когда оставили поляки Плоцк?
— На рассвитку…
— Много их было?
— Дюже.
— А куда пошли?
— По тей дрозе, — он махнул рукой на север. — И по тей, — указал он в противоположную сторону.
— А может, они не ушли, а попрятались?
— Кажись, ушли…
Терентьич посмотрел на крестьянина.
— Сейчас будет проходить обоз. Пусть начальник обоза даст вам раненую лошадь, скажите, что командир велел. — Потом повернулся к комиссару: — С чего бы им бросать город без боя?.. Скорее всего — ловушка.
Осторожно двинулись дальше. По-прежнему робко пряталась во дворах запертая на засов тишина.
И вдруг выстрел разрядил напряженное ожидание. Дениска заметил, как первая сотня рванулась на вспышки огня. С грохотом легли на площади снаряды, рассыпая брызги осколков. В переулок очумело рванулась испуганная фурманка. В проулке Дениска встретился со взводом конных, мчавшихся к площади. Снаряды коверкали улицы, дома, переулки. Торопливые пулеметы глотали ленты. Здесь в путанице враждебных улиц можно было без толку потерять людей и не добиться успеха. Терентьич приказал конникам отходить.
