— Вон отсюда, сопляки!
Мы пришли и все рассказали тете Даше.
— Хорошо, ребята. Теперь все будет хорошо, — обрадовалась она. — Вот увидите. Молодцы, вы вели себя как настоящие мужчины. Никогда не позволяйте ни себе, ни другим обижать женщину.
Больше мы не видели на заборе этой надписи. Что написала в записке тетя Даша, мы так и не узнали.
Лишь однажды при мне тетя Даша упрекнула дядю Гошу с улыбкой. В ее словах я поначалу различил лишь похвалу моему отцу и той женщине, которая сшила мою красивую курточку. Эту похвалу я принял на свой счет, а потому зарделся, очень довольный собой. Теперь я догадываюсь: была уязвлена материнская гордость тети Даши, и упрек невольно сорвался с ее губ:
— Посмотри, Гоша, какая на нем курточка! Никогда не скажешь, что мальчик растет без матери. Всегда так красиво одет…
Сказала она это вполголоса, думая, что мы слишком заняты своим делом и пропустим ее слова мимо ушей. Но я услыхал и оглянулся на тетю Дашу. Взгляд ее был устремлен на Леньку. Столько было в этом взгляде любви и нежности! Словно бы впервые я посмотрел со стороны на своего друга. Ходил он всегда в одинаковых опрятных хлопчатобумажных костюмчиках, время от времени покупаемых в нашем универмаге «Одежда». В такой же скромной одежде ходило большинство наших мальчишек, и оттого они казались воспитанниками послевоенного детдома.
Мой отец одно время ухаживал за женщиной-портнихой. Выкраивая из материала заказчиц лишние лоскутки, она умудрялась довольно часто шить мне кое-что из одежды. Курточки выходили подчас театрально-нарядными: верхняя часть была из одной ткани, на обшлага и пояс шла другая.
Так вот, я тогда покраснел от радости, услышав похвалу. Мне бы догадаться немедленно снять курточку и великодушно подарить ее Леньке, но на такой поступок я не был способен. В этом возрасте мы все в большей или меньшей степени эгоисты.
Дядя Гоша стирал в корыте белье. Стирал он так же, как делал и все остальное, не спеша, вдумчиво, добродушно похрюкивая. Я помню его красные и очень жилистые руки в мыльной пене. Он как-то по-особому бережно обращался с каждой одежкой: обстоятельно намыливал со всех сторон, осторожно сжимал своими ручищами и тер сжатыми кулаками, потом окунал в пену, потом полоскал в другом тазу и легонько выкручивал, а жгуты складывал на спинку стула. При этом он вполголоса рассуждал:
— Кхн-кхн! Рубашонка Ленькина еще ничего. Еще ты покупала, Дарья. На ярмарке, помнишь? Еще кавалерист тогда свалился с лошади, кхн-кхн. А твоя рубаха, Дарья, того, пора замену делать. Погоди, неужто со свадьбы еще? Ну да! Я помню, на ней цветочки такие махонькие, кхн-кхн, были. Голубенькие такие… А и не беда. В следующую получку купим тебе новую рубаху, кхн-кхн.
— Пальто тебе надо, — ворчала тетя Даша. — Никто уже в шинели не ходит.
— Шинель, она, Дарья, вечная. Да ты не переживай. Поправишься ты, не кручинься. Вот поправишься, купим тебе все новое и поедем к морю. Покажу я вам море. А ты поправишься, к весне поправишься. Чует мое солдатское сердце. Оно не ошибчивое, кхн-кхн.
Тетя Даша согласно кивала, но в глазах ее стояли слезы. Вот тогда и вырвались у нее эти слова. Может быть, она хотела отвлечь себя и дядю Гошу от тяжких мыслей. А дядя Гоша медленно разогнулся, посмотрел сначала на жену, потом на меня и Леньку, машинально сжал мокрыми руками тряпку, и пенная вода яростно брызнула белыми струйками из-под пальцев.
— Ты что это, Дарья, — сказал он сурово и вместе с тем мягко. — Разве можно так говорить о нем, кхн-кхн! Пацан как пацан. Обыкновенный. И бабушка у него есть — вон какая мировая! И отец — серьезный человек. А у нашего Леньки бабушки нет. — Он поглядел на меня и ободряюще подмигнул: — Бабка у тебя что надо! Завидую тебе. Есть сказки кому рассказывать.
Я молча пожал плечами. Бабушка моя сказок почти не знала, но об этом я никогда не сожалел. Бабушка была для меня неизмеримо больше и важнее, чем просто бабушка, мать моего отца. Я это осознал поздно, много лет спустя.
Тетя Даша горько вздохнула и отвернулась к стене. Тогда дядя Гоша подошел к кровати и просто положил свою большую руку на ее лоб:
— Не обманывает мое солдатское сердце. К весне, кхн-кхн…
В комнате наступило тягостное молчание. Ленька насупился, враждебно покосился на отца. Я грыз ручку и многое бы отдал в тот миг, чтобы оказаться не в красивой курточке, а в хлопчатобумажном застиранном костюмчике, в таком, какой был на Леньке. Наверное, мое сердце уловило что-то бесконечно сокровенное и печальное, недосягаемое для посторонних в семейных взаимоотношениях Кузнецовых, какую-то затаенную тоску по светлым и беспечным дням.
Умерла тетя Даша глубокой осенью. Птицы в то лето так и не свили гнезда в ее доме.
Ленька стоял без слез возле калитки, может быть удивляясь впервые возникшему чувству пустоты и одиночества. Стараясь его как-то подбодрить, я брякнул:
— Ну, как дела?
Он поднял на меня свои сухие глаза и совсем по-взрослому усмехнулся:
— Какие же могут быть дела? Отец не пускает в дом… Там он… с мамой.
Я поднялся на второй этаж и вошел в комнату. Тети Даши нигде не было. Стол был накрыт одеялом и пуст, лишь возле стены нелепо лежала подушка. Дядя Гоша, согнувшись, что-то делал в углу комнаты. Я увидел постеленную солому и что-то белое за его спиной. Очертания этого белого предмета мне показались невероятно знакомыми. Я не мог двинуться с места, потому что узнал в этих очертаниях подогнутые ноги и свисавшие руки, узнал тетю Дашу. Первой мыслью было зажмуриться и выбежать вон. Дядя Гоша обернулся, назвал меня не имени и сказал:
— Иди помоги мне, сынок. Не бойся.
В мои протянутые руки тихо опустилась голова тети Даши. Ее распущенные волосы были влажны и теплы, а глаза плотно закрыты. Они как-то странно провалились, но мне показалось, что вот-вот они раскроются и я услышу знакомый ласковый шепот: «Мальчуган ты мой»… На ней была длинная белая рубашка, я различал еле приметные, когда-то, наверно, очень яркие синие цветочки.
Дядя Гоша что-то делал, так же неторопливо и основательно. А в глазах его светилась нежность и боль.
Сам не зная того, дядя Гоша подготовил меня к тяжкому испытанию, которое меня ждало через несколько лет — к смерти отца. Это ведь тоже надо уметь — собрать человека в последний путь. И не у каждого хватает на это мужества.
Я поправил цепочку медальона на тонкой шее тети Даши.
— Ну вот, — сказал дядя Гоша. — Спасибо тебе, остальное я сам сделаю.
— Надо бы позвать мою бабушку, — вымолвил я. — Ее всегда зовут…
— Нет, ничего. Я ведь старый солдат, я привычный.
— Мне можно идти? Там Ленька…
— Иди. А нет, погодь. — Он аккуратно положил тетю Дашу на соломку, шагнул к окну, порылся в картонной шкатулке и протянул мне деньги: — На-ко, возьми. Мороженое купи себе, кхн-кхн…
Я взял мятые бумажки, вдруг растерялся и, как всегда в такие минуты, оглянулся на тетю Дашу, ища поддержки и одобрения. Но я ничего не мог различить, мои глаза застилали слезы.
— Пап, а почему Димка дурак? — спросила за столом моя сестренка Томка.
Я прыснул в тарелку и украдкой состроил ей короткую гримаску.
— Он опять дразнится, па-а-п, — уже обиженно протянула сестренка.
— Будет вам! — сказала бабушка и ласково посмотрела на нас. Взгляд ее голубых глаз, даже если она строжилась, всегда был ласков.
Не прекращая хлебать суп, отец мудро посоветовал дочке:
— А ты, Томча, не обращай на него никакого внимания, вот он и перестанет.
— А-а, какой ты хитренький, — покачала головой Томка. — Не обращай… А если он мне мешает?
— Ничего я ей не мешаю, выдумывает все.
Я принял серьезный вид человека, озабоченного своими мыслями. Хотя, признаться, мне в ту минуту страшно хотелось ответить на Томкину жалобу одной из самых свирепых гримас, на которые было способно мое лицо.
Бабушка утерла губы, произнесла:
— Когда я ем — я глух и нем; когда я кушаю — я никого не слушаю.
Я поддакнул:
— Правильно, бабушка. Вещие твои слова.
— Ага, будешь еще дразниться, все расскажу, все расскажу… Такое расскажу! — Тома слегка скривила губы и в такт словам покачала толовой, всем своим видом давая понять, что якобы знает про меня что-то ужасное.
Я моментально перебрал в памяти все свои совершенные злодеяния за последние дни. Их, в общем-то, было предостаточно: украденные в отцовском шкафу ружейные пистоны, курение с уличными мальчишками, нарисованный фашистский знак на воротах соседа…
— Фи! Рассказывай, мне-то что, — пожал я, однако, плечами как можно равнодушнее, но на всякий случай мгновенно вытаращил глаза и свел угрожающе брови — мол, только попробуй!
— Ага! Ага! — радостно закричала Томка, смотря то на меня, то на отца. — Он опять, пап. Вот только что…
