Ходили мы по лесу и по болотам до самого позднего вечера, лазали еще и еще на высокие деревья, высматривали уж если не Панину осину, так хотя бы что-нибудь другое, напоминающее близость селений.
И видели только лес да лес. Споры и разговоры ни к чему не привели, а только еще больше запутали.
В лесу потемки наступили скоро. Нас накрыла непроницаемая, жуткая темь. Пришлось заночевать под разлапистыми деревьями; на случай дождя наломали веток, сделали подобие укрытия, надергали сухого моха – чем не постель. Перед сном покричали, поаукали и, кроме своих голосов, ничего не услышали. Значит, забрели слишком далеко и куда-то совсем не туда, если такая примета – Панина осина – исчезла из нашего поля зрения.
Усталые от шатания по лесу, мы спали крепко и надежно, тем более, что все помолились и, были уверены в том, что бог все-таки сильнее черта и лешего, наутро выведет нас, куда следует. Недаром же говорят: утро вечера мудренее…
Проснулись с восходом солнца. Протерли глаза, снова полазали по деревьям и, не обнаружив заветной спасительной осины, обругали ее, назвав предательским Иудиным деревом, пошли прямиком наугад – куда-нибудь да выйдем.
Не раз переходили какие-то незнакомые нам лесные ручейки. Добрались до заросшей тропинки. Бабы стали гадать, куда ведет тропинка.
– В Заболотье, в Никольское, к Межакову в усадьбу… – сказала Анюта Свистулька.
– Нет, это скорей всего тропинка к Богородице на Корень, – высказала свое мнение Дуня Панина и первая из баб высыпала половину клюквы на дорожку, дабы облегчить себе ношу. Ее примеру последовали и другие бабы.
Мы с Колькой тоже ополовинили свои корзины.
– Я, бабоньки, просто не знаю, куда нас нечистая сила занесла, – призналась наша ведущая Лариса Митина, – просто ума не приложу. Давайте уж пойдем по тропочке, авось до жилья доберемся.
И на наше счастье ударил и прогудел колокол.
– Слава те, господи! Наконец-то!
Бабы перекрестились и двинулись на колокольный звон.
Через час, не более, мы вышли на опушку леса.
Перед нами прямо оказалась река – Малый Пучкас. Знали мы эту реку все. И на рыбалке бывали, и скат через нее вплавь перегоняли, а тут, выйдя из леса, так себе замутили головы, что никто из баб не признал ее, не говоря уже о нас с Колькой. А слева, за перелеском и песчаным мысом, показалось нам невиданной красоты село: в чудном видении несколько церквей и домов.
Мы долго стояли в недоумении: куда же пришли, как теперь до дому доберемся? Где мы оказались?
После долгого блуждания нас, что называется, «окружило». Выйдя из леса с неожиданной противоположной стороны, мы растерянно глазели, не узнавая сместившееся в наших глазах село, находящееся от нашей деревни всего в четырех верстах.
– Ясно, леший нас попутал.
Другого мнения у баб не было. Пришли в деревню с облегченными ношами клюквы. Мужики посмеялись. Особенно братья Паничевы.
Пока мы ходили за клюквой, они спилили и поделили пополам знаменитую Панину осину.
По жребию Турке досталась вершина, Берду – комель.
Они наделали из осины досок-кроельниц для кройки кожи и продавали сапожникам по гривеннику за штуку.
ТЕАТРЫ, концерты, кино, телевидение, радио… В наше время разве кого удивишь этим?
Не так давно я был в Афинах, в древнейшем театре Ирода Аттического, и в постановке Королевского академического театра смотрел «Медею» Эврипида. Пожалуй, лучшего на сцене театра я за свою жизнь не видел…
Возвращаясь с этого спектакля в гостиницу, я вспомнил свое давнее прошлое, свое деревенское, дореволюционное вологодское детство. Какие представления сохранились в моей памяти?
В школе нам не устраивали рождественскую елку с подарками. Мы бегали в село смотреть с улицы через двойные зимние рамы, как в домах богачей веселятся дети, танцуют, поют, наделяются гостинцами, подарками. Нам от такого невинного соглядатайства перепадали зернышки зависти. Почему у них есть, а у нас этого быть не может? Чем мы хуже их? А не поколотить ли нам, ребята, этих барчуков?
Колотили. Особенно, когда подросли.
Из первых самобытных деревенских представлений я запомнил святочных ряженых. У нас их называли кудесами. Гуляющая взрослая молодежь после рождества кудесничала, наряжалась в немыслимые одежды и прикрывалась самодельными масками.
«Кудесов» ждали, провожали от деревни до деревни, и в избах, и по дороге смеялись над их кривлянием и потугами остроумия…
Еще помню разные фортели, представляемые нищими зимогорами. Один из них, Егорко, по обету, за какие-то грехи, носил на своем матером голом теле тяжкие вериги с большим медным крестом на груди. Напивался он на подаяния допьяна, раздевался догола и плясал, потешая кого придется. Другой странник ему под пляску в такт стучал посохом, украшенным мелкими звонкими бубенцами. Люди дивились и, глядя на их представления, говорили:
– Бог веселых любит. Настоящие комедиянты!..
Другой зимогор, сложив ладонь горсткой, просовывал под мышки и наяривал скрипучие, не весьма пристойные звуки, сопровождаемые частушками с завитушками. Третьего, матерого, корявого, звали Пашка Шадрун. Летом, как и все прочие зимогоры, он работал у кого-либо из кулаков по найму, а зиму горевал, пробиваясь милостынями. Он не просил, не поминал имя Христово и не благодарил за подаяние, а считал, что ему полагается за «представление».
Обычно Шадрун приходил в избу, снимал шапку и начинал петь патриотические стихи о Москве:
Город чудный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы…
О Киеве:
Высоко передо мною
Старый Киев над Днепром…
Ни сам певец, ни его скромная аудитория никогда не видели этих древнерусских столиц. Слушали певца и отрезали ему кусок хлеба во весь каравай:
– Добро распеваешь, приходи еще…
Кто-то из этой зимогорной публики четко барабанил ложками по сытому брюху, кто-то играл на гребенках, заменявших с успехом губные гармошки, кто-то, показывая свою силу, боролся так, что кости хрустели. Перетягивались на скалках, упираясь ногами, сидя на полу. На этом поприще никого не было сильнее глухонемого Немтыря Калимахи, родом с Пунемы, тот один перетягивал двух силачей сразу.
Были и фокусники. Мне запомнился фокус, как зимогор Фока поджарил цыпленка в кармане своего полушубка. Выпотрошив цыпленка, он положил внутрь его накаленный камень, завернул в платок и запрятал в карман. Через несколько минут цыпленок хрустел на зубах фокусника…
Других, более культурных «представлений» я не, запомнил.
23. ПАШКИНА ЭКОНОМГЕОГРАФИЯ
НАШЕГО соседа Пашку Менухова по-уличному называли Барометр.
Пашка Барометр да Пашка Барометр… А вот с чего далось ему это прозвище: как-то в Попихе был маслодел Егор: проверял жирность молока, сдаваемого на маслодельный завод. Бабы тогда спросили Пашку:
– Скажи-ко, Павло, будет сегодня дождик или нет? Валять копны на просушку или повременить?
– Погодите, бабы. Будет дождь. Соберется. Что-то с утра у меня грыжа урчит, проклятая. Знать, перед ненастьем…
Бабы верили Пашке, потому что его «метеорологические» наблюдения часто подтверждались.
Егор-маслодел услышал этот разговор, сказал:
– Господи боже мой, какая серость! Обыкновенная грыжа барометр заменяет. Ну и Пашка, ходячий барометр, предсказатель погоды…
С тех пор и пошло по деревням новое слово – Барометр. Пашка Барометр.
И всякий, кто в медицине ни капли не разбирается, знал, что у Пашки предсказывающая погоду грыжа, размером с большое осиное гнездо, и такой же формы, приобретена им в молодые годы при царе-косаре на тяжелой бурлацкой работе у закупщика и сбытчика товаров Николахи Ларичева.
Об этом сам Пашка часто рассказывал, ибо больше ему рассказывать было не о чем.
Одевался Пашка нищенски, в обтрепки. Летом пылил по деревне в стоптанных, заплата на заплате, валенках, а зимой по утоптанным дорожкам торопливо, вприпрыжку хаживал босичком. Жил он, обессилевший, ничего не делая. Сын Санко работал на лесопилке, дочь Анка нанималась в работницы. С их помощью Пашка и перебивался кое-как со своим «барометром».
А в молодости, в восьмидесятые годы прошлого столетия, Пашка бурлачил, видел свет не только из своего окошка. Ходил под парусом, правил гребью на купеческой барке, у руля стаивал, в лямку впрягался. Был он неграмотен, однако памятью обладал, знал кое-что понаслышке, кое-что запомнил зрительно. К усидчивым на своей земле соседям он относился свысока и так о них отзывался:
– Мишка Петух дальше своего носа не видит. Нигде не бывал. Живет всю жизнь, как рак в норе. Афонька Пронин только по ярмангам ездит, из пустого в порожнее перекладывает. И кроме лошадиного хвоста, тоже ничего перед собой не видал… Конечно, мне с Алехой Туркой не тягаться. Тому повезло в жизни: всю Россию и Сибирь видел и вокруг света объехал, когда из Владивостока на корабле в Одессу везли… Наши деревенские дурни и того не знают, что земля – шар, а не ровная, как сковородка…
