пели вполголоса в дальнем конце длинного барака.
И так будет шесть лет… Нет, теперь уже пять. Уже второй месяц, как Марина здесь, на лагпункте капитана Белоненко. А до этого — камеры пересыльных тюрем, томящее ожидание этапа, душные вагоны, снова пересылки… Восемь месяцев — на швейном лагпункте, а потом — вызов сюда по какому-то там «спецнаряду». И — Гусева, лебедь на стенке, цех.
Это было лишь только коротким мгновением, но Марина почувствовала горячую влагу на ресницах и в отчаянии закусила губу: не сметь распускаться, не сметь! Она открыла глаза.
— Какое он имеет право строить из себя громкого жулика? — звенел голос рыженькой. — А девчонке этой ты что предлагаешь? На что ты ее наталкиваешь, гнида позорная? — голос звучал все громче, все злее. Девушка сделала легкий шаг к Гусевой. — А хочешь, я тебе одну штучку покажу?
Она стремительно выбросила вперед правую руку и молниеносным движением перечертила перед глазами старосты воздух — крест-накрест.
— А-а-а!.. — Гусева дико закричала, отшатнулась, закрыла лицо руками.
Марина не поняла, что произошло, почему кричит староста, почему рыженькая поспешно отступила к тумбочке. Как очутились в узком проходе купе еще две девчонки?
— А-а-а!.. Бритва… у нее бритва! — неузнаваемым голосом кричала Гусева, пятясь к выходу.
— Что случилось?!
— Порезали?!
Кто-то откинул маскировку с дверного прохода, и в купе напирали женщины, крича, толкая и перебивая друг друга.
Наткнувшись на них спиной, Гусева отняла руки от лица. Никаких следов порезов не было.
— Дежурного… Женщины, позовите дежурного… У нее бритва, я видела… — бормотала староста дрожащими губами. Розовые щеки ее отвисли, кудряшки на лбу взмокли. Она была жалка, отвратительна и смешна.
Незнакомая девчонка, черноглазая и юркая, оттеснила назад рыженькую и сквозь сжатые зубы пробормотала ругательство.
— Чего орешь? — вплотную подступив к старосте, зло проговорила она. — Где у нас бритва?
В тесном купе невозможно было повернуться, как невозможно было и выйти из него — проход загораживали любопытные. Марина, которую черноглазая нечаянно задела локтем, была вынуждена забраться на свою постель и поджать ноги. А в бараке шумели:
— Что там — дневальной по роже заехали?
— Глаза ей, что ли, порезали…
— Кого порезали? Очухайся! Сперли что-то, вот она и визжит.
— Это малолетки… Сегодня прибыли.
— Нож у них?
— Помалкивай знай. Не наша каша, не нам расхлебывать. Разойдемся, бабоньки, от греха…
Может быть, этим все и кончилось бы. Уже стали отходить от входа любопытные, и Гусева, убедившись, что лицо ее в целости, обрела прежний начальнический тон.
— Давайте по местам! — скомандовала она, подталкивая от входа женщин. — А вы — марш в свой барак, слышите?
Рыженькая уже поставила ногу на край постели Гусевой, чтобы подняться наверх, как вдруг из-за спины старосты высунулась тощая женщина с крендельками косичек на ушах. Ее желтое лицо было сосредоточенно и злобно.
— Узнала-а… — злорадно проговорила она. — Попались, голубушки… Все четверо! — Она указала длинным, чуть скрюченным пальцем на черноглазую девчонку, а потом ткнула по очереди в каждую. — Отдайте! — взвизгнула она, словно ее кольнули чем-то острым. — Все отдавайте! Шаль кашемировую, платок оренбургский! Сухари-и-и! Ограбили, обворовали! У самой вахты! Платок оренбургский! Воровки, карманщицы, паразитки! Вот эта, и эта, и эта! Все четверо здесь!
— Какие тебе все, полудурок? — произнес кто-то за ее спиной. — Эта с нашего барака, Воронова.
— Вы тут все заодно! Все! — продолжала вопить женщина. — Отдавайте вещи!
Рыженькая, все еще стоя одной ногой на постели, наклонилась вниз, держась рукой за верхнюю полку.
— Заткнись, змеюка, пока не попало! — раздраженно сказала она.
— Шаль отдайте! Денег двадцать рублей!
— Пошла ты, богомолка, знаешь куда? — выступила вперед девчонка с толстой темно-русой косой вокруг головы.
— Уйди, тетка, от греха, — благоразумно посоветовали из-за ее спины. — Найдутся твои тряпки…
— Это за свое добро — и уйти? Нет, я им прежде космы повыдираю, я им прежде морды поразобью!
Женщина оттолкнула Гусеву и взмахнула рукой. Тяжелый лагерный ботинок пролетел над головой черноглазой девчонки. Она мгновенно присела. Ботинок мелькнул в воздухе и с силой ударил в плечо Марине. Она вскрикнула и спрыгнула с постели. Перед нею виднелось искаженное злобой лицо с крендельками косичек над ушами. Длинные пальцы, согнутые как у хищной птицы, тянулись к лицу Марины.
— Я тебе… сейчас… глаза… — Брызгая слюной и шипя, как змея, женщина тянулась к Марине. Еще мгновение, и она бросится на Марину, как дикая кошка.
Подчиняясь условному рефлексу самосохранения, тело Марины упруго сжалось, и правая рука сама собой сделала стремительный и короткий бросок вперед. Это был хороший, тренированный удар, великолепно освоенный в Инфизкульте.
Раздался визг, кто-то вскрикнул, и в одно мгновение в проходе стало пусто. Оторванная занавеска еще колыхалась на гвозде, открывая выход из купе в барак. На постели Марины лежал грязный ботинок, подбитый железными гвоздями. Она машинально взяла его, подержала в руке и швырнула в проход.
— Вот это да! — Рыженькая спрыгнула на пол. Две ее подружки находились тут же, рядом. На голубом одеяле Гусевой отпечатался пыльный след.
Марина вздохнула и откинула со лба волосы.
— Черт бы ее побрал, эту идиотку, — пробормотала она, чувствуя странную и веселую легкость.
— Я хотела ее сверху по башке стукнуть, да не успела, — проговорила черноглазая, любопытно глядя на Марину. — А ты здорово бьешь, как боксер! — одобрительно добавила она.
— Мы в этапе ее сидор потрясли, — доверительно сообщила девушка с косой. — Ну, а ты здесь попала в непонятное.
— Она подумала — ты тоже малолетка, — пояснила рыженькая.
Девчонки нерешительно переглянулись.
— Я думала, ты шумок поднимешь, — улыбнулась рыженькая, показав глазами на газовый шарфик Гусевой.
Марина пожала плечами:
— А на черта мне это?
Рыженькая пристально оглядела Марину.
— Ты — правильная девчонка! — сказала она. — А что к тебе эта… — и запнулась, видимо сдержав готовое вырваться соленое словцо. — Эта тетка вязалась? Мы сверху все слышали. «Матросики»… то да се… Какая грамотная выискалась!
— А главное — Мишка-парикмахер! — вмешалась девушка с косой. — Представляешь — какой он вор? Да еще — авторитетный! Его слово — закон, его начальство боится! — передразнила она Гусеву. — За такой трёп с него еще спросят! Ох, пацаночки! — она тревожно оглянулась. — А где ж староста?
Все трое тревожно посмотрели на Марину.
— За дежурняком побежала… — сказала черненькая.
— Стоп! — Рыженькая бросилась к выходу. — Я — сейчас! Вы сидите!
— Правильно, Векша! — крикнула ей вдогонку девушка с косой. — Тащи ее обратно!
В бараке уже все стихло — здесь подобные происшествия не являлись исключительным событием.
— Если Лидка не успеет, тебя в кондей посадят, — проговорила черненькая, садясь на постель Гусевой. — Как, Рыбка? — повернулась она к подружке.
— Так уж и посадят, — возразила Рыбка. — Она первая начала.
— Будут тебе разбираться, кто первая, кто последняя, — скептически заметила черноглазая. — У лагерного начальства разговор короткий: раз-два — и триста грамм, тарарам, вольное хождение. Это значит — карцер без вывода на работу, — пояснила она Марине.
— На работу? А у тебя, Мышка, душа о производстве болит? — подмигнув Марине, спросила девушка с косой, которую ее подружка называла Рыбкой.
— А как же! Начальничек толковал — варежки будем вязать. Представляешь? — повернулась она к Марине. — Варежки! Это мы-то!
— Ну и что ж, что варежки? — Марине не понравился вызывающий тон девчонки. — Что же вы думали — вам здесь придется в куклы играть?
— Из кукол мы выросли, а работать не будем.
— Сейчас все работают, у кого совесть есть. Ты позабыла, что война? Расстреливать таких надо, кто помогать фронту не хочет.
Марина чувствовала, что говорит не то, что нужно, но вспыхнувшая было симпатия к этим девчонкам сменилась чувством неприязни: воровки, они и есть воровки, пусть даже и совсем молоденькие. «Убирались бы поскорее, что ли… — подумала она. — Чего они ждут?».
— Расстреливать?.. — Мышка покачала головой. — Ты не расстреливать должна, а перевоспитывать.
Меньше всего Марина ожидала такой реплики.
— Почему же это я должна кого-то перевоспитывать? — с любопытством спросила она.
— Потому что грамотная, книжки вон читаешь, — убежденно ответила девочка. — Расстреливать — это каждый дурак может, а ты вот попробуй перевоспитай! Чему вас в вузах да в комсомолах учат?..
