Надо думать о другом. О том, что произошло сегодня. О том, что является ее жизнью теперь.
Еще час назад, открывая дверь кабинета начальника лагпункта и уже заранее настроенная враждебно против всего, что она могла там услышать, Марина не думала, что в лагерной ее жизни произойдут такие неожиданные и крутые перемены.
— …Значит, вы решили «уйти в свой угол», замкнуться в себе?
Капитан Белоненко сидел напротив Марины за небольшим письменным столом. От зеленого света настольной лампы лицо его казалось бледным и утомленным, а темные, почти сросшиеся брови придавали ему суровое и строгое выражение. Руки его спокойно лежали на большом листе серой бумаги, разграфленной красными и синими линиями.
Сверху было написано «График» и ниже еще что-то, чего Марина не смогла прочитать. Ходики на стене торопливо и деловито поддакивали тому, что говорил Белоненко: «так-так, так-так!».
— Не думаю, чтобы это было серьезно, — продолжал он. — Вы не сможете обойтись без людей, без общения с ними, без коллектива.
— Коллектив? — недружелюбно покосилась на начальника Марина. — Это вы называете коллективом? — Она невесело усмехнулась. — Это сброд какой-то…
Что-то дрогнуло в лице Белоненко, но сейчас же исчезло.
— Вы сказали — сброд?
Марина смутилась.
— Ну, может быть, я не совсем точно выразилась. Но все равно, назвать это коллективом нельзя.
— Почему? — Белоненко взял в руки синий карандаш и поставил его на стол острием вверх. — Если люди сообща делают все вместо полезное и разумное дело, то это — коллектив. А вы рассуждаете по этому поводу крайне поверхностно, не говоря уже о пренебрежительности, просто недостойной бывшей комсомолки.
«Ну, начинается… — тоскливо подумала Марина. — Теперь начнет о долге, о чести и сознательности…» Вслух она сказала:
— Кем я раньше была — теперь это совершенно неважно.
— Это было и есть самое важное. И забывать об этом вы не имеете права.
Марина пожала плечами, и Белоненко подметил это движение.
— Скажите, Воронова, кем вы считаете себя сейчас? — Он отложил карандаш в сторону.
— Сейчас? — слегка растерялась Марина. — Вы имеете в виду лагерь?
Он кивнул.
— Никем я себя сейчас не считаю. — Марина почувствовала, что в ней нарастает глухое раздражение. Она так и знала, что этот человек обязательно начнет «копаться в ее душе», — недаром она наслышалась о нем разных чудес. Идя по вызову начальника, Марина внутренне приготовилась к обороне и заранее постаралась вооружиться мужеством и упрямством. «Все равно я ему не уступлю», — твердила она себе, хотя почти не представляла, в чем именно она готовилась не уступать ему.
— Преступницей я себя считать не могу, а честным человеком меня здесь никто не признает. Значит, я — никто, вернее — ничто.
— Ну, это, знаете ли, пустые разговоры. Человек не может быть никем. И вам стоит об этом подумать. Когда вы — сами для себя, а не для меня — понимаете? — определите, кто же вы сейчас, у вас все сразу станет на свои места. Может быть, тогда и свои слова о «сброде» возьмете обратно. Кстати, как вы думаете, когда они стали «сбродом»? Пусть это будет условным названием… Люди эти пришли сюда к нам с воли, где находились среди честных и порядочных граждан. Что же они, как только переступили ворота лагеря, так сразу и стали сбродом?
— Нет, конечно, — неуверенно проговорила Марина. — Ведь осуждены они были до того, как попали сюда.
Белоненко встал и, заложив руки за ремень гимнастерки, стал прохаживаться по тесному кабинету. «У него хорошая спортивная фигура, — неожиданно подумала Марина и тут же с досадой остановила себя: — Уместно ли это сейчас?».
— Следовательно, — размеренным тоном продолжал Белоненко, — тем, что вы называете сбродом, они стали еще на свободе?
Марина молчала. В словах его она чувствовала какой-то подвох и почти не ошиблась.
— Так как же все мы допустили, чтобы они стали сбродом? И я, и вы, и многие другие?
— Мне уже два раза сегодня задавали такой вопрос, — сказала она. — Примерно такой… Но я не могу на него ответить. — Она прямо посмотрела на Белоненко. — я никогда об этом не задумывалась. Мне казалось, что у нас есть специально уполномоченные на то люди, чтобы заниматься вопросами преступности.
— Плохо… — Он остановился, задумчиво глядя на нее.
— Может быть, это и плохо, — согласилась Марина, — но я так думала.
— Плохо, что так думают многие, — сказал он. — Если бы думали иначе — у нас уже не было бы преступности.
«Он прав, — не могла не согласиться Марина, забыв об „обороне“, о непременном желании противоречить ему. — Прав, хотя я и не виновата…».
— Но я не виновата, — сказала она вслух. — Я как-то не думала об этом.
— А теперь? — живо отозвался он.
— Кажется, теперь мне придется подумать…
— Значит, — он пытливо взглянул на нее, — значит, вы теперь не будете отказываться от работы с несовершеннолетними? Повторяю — они у нас долго не задержатся, но даже на одну неделю их нельзя предоставить самим себе. Они должны начать работу, как только перейдут из карантинного барака. Считаю, что у вас есть все возможности для выполнения моего предложения.
Он вернулся к тому вопросу, который задал ей, когда она пришла в кабинет. И теперь она уже не сможет упрямо твердить: нет, нет! Но эти «малолетки»… Разве можно заставить их работать?..
— Гражданин начальник, я не справлюсь… — упавшим голосом проговорила она.
— Вы уже сейчас знаете, что не справитесь? — удивился он.
— Мне так кажется…
— Конечно, сразу у вас ничего не получится, — уверенно сказал он. — Даже больше — вы будете просить меня освободить вас от бригады. Но я не освобожу. Это говорю вам заранее.
— Я попробую…
— Нет! — жестко сказал он. — Пробовать вы не будете. Вы сразу начнете работать. И пока они будут находиться в моем распоряжении, я не освобожу вас от обязанностей бригадира. А пробовать нечего. Это не кролики, чтобы производить опыты. Сегодня — один бригадир, завтра — другой.
— Но если у меня ничего не получится! — в отчаянии воскликнула Марина. — Ведь тогда вы сами будете вызывать меня к себе и, как здесь говорят, крутить хвоста!
— Я буду помогать вам, — мягко сказал он и сел рядом на стул. — Я — вам, а вы — мне, то есть нам… Это будет очень трудная задача и очень тяжелая работа, Воронова. Но если вы раз и навсегда определите, кто вы сейчас, то… я верю, что все будет хорошо.
Он слегка коснулся рукой ее плеча, и это мягкое прикосновение обрадовало и успокоило ее. «Он умный и хороший, — тепло подумала Марина. — Как хорошо, что я попала к нему на лагпункт!» И тут она вспомнила Лизу Гайду, случайную свою попутчицу, когда Марину везли с пересыльного лагпункта на швейный.
— Вы знаете Лизу Гайду? — неожиданно для себя спросила она Белоненко. Он уже убрал руку с ее плеча и стоял рядом, свертывая из газетной бумаги папиросу.
— Знаю, и очень хорошо. Но почему вы вспомнили о ней? — Он чиркнул зажигалкой и закурил. — Ведь никакой связи с нашим разговором… — он засмеялся. — А еще женщины обижаются, когда их обвиняют в нелогичности!
— Связь есть, и прямая, — немного помедлив, ответила Марина. — Лиза Гайда рассказывала мне о вас.
Глаза Белоненко весело блеснули.
— Ай да Лиза! Вот это дипломат! Представьте — мне она рассказывала о вас. Признаюсь, что это по ее настоятельной просьбе я вызвал вас к себе спецнарядом.
— Да?..
— Она сказала мне, что если вы весь срок будете находиться на швейном…
— Нет! — прервала его Марина. — Дело не в лагпункте, а в его начальнике… Она Кривцова терпеть не может! Она говорила, что он способен в течение трех месяцев превратить живого человека в автоматический придаток к машине. Скажите, гражданин начальник, разве это действительно заслуга — выжать из человека душу и превратить его в сухую губку?
И опять Марине показалось, что на лице его мелькнуло какое-то облачко, затуманив блеск глаз и потушив улыбку.
— Я вам сейчас не буду отвечать на этот вопрос, — сказал он. — Потому что, если я скажу «да», это будет неправдой, а если скажу «нет», то вы не поверите.
— Лиза Гайда говорила о полковнике Тупинцеве, замначальника Управления, — настойчиво глядя на него, сказала Марина. — И я от других слышала, что его называют унтером Пришибеевым. И еще я знаю… — Марина перевела дыхание, но решила выговориться до конца, — еще мне говорили, что полковник Тупинцев вас не любит.
Казалось, Белоненко был немного удивлен. По крайней мере, его выразительные брови чуточку приподнялись. Это придало его лицу выражение детского недоумения, и Марина невольно улыбнулась: он совсем, совсем не такой, как она думала!
