— А вы по какому делу туда? — спросил один из стрелков.
— По двум я делам туда, — ответила женщина. — Да вот — командировочное…
За стеной наступила пауза. Потом стрелок сказал:
— Раз такое дело, придется нам, Петро, нарушать правило. Замерзнет там сестричка…
— Ну, я же знала, что вы — хорошие! Вот спасибо!
— Только уж извините, придется вам под запором сидеть. Сами понимаете…
Через решетку Марина увидела, как в служебное отделение вошла женщина в темно-синей, ловко охватывающей ее фигуру телогрейке и сером пуховом платке. Под потолком покачивался фонарь «летучая мышь» и бросал неровный свет на лицо женщины. Марине показалось, что оно красиво, свежо и жизнерадостно.
Женщина поставила на пол небольшой черный, изрядно потертый чемоданчик, сняла пестрые с узором варежки и протянула руки к печурке.
— Какая благодать, какая благодать! — радостно повторяла она. — Прямо как в раю!
Конвоиры тоже поднялись наверх, и один из них щелкнул замком отделения, где сидела Марина, и отодвинул засов.
— Располагайтесь…
Женщина вошла, и Марина сразу ощутила нежный запах духов. Это было таким необычным и напомнило Марине такое далекое прошлое, что она, забыв о равнодушии и безразличии ко всему, что окружало ее, взглянула на незнакомку с острым любопытством. Женщина стояла вполоборота к Марине, и теперь лицо ее было хорошо освещено фонарем. Темно-карие, почти черные глаза, свежий румянец, слегка вздернутый нос и яркие губы. Марина сразу поняла — губы подкрашены.
Колеса вновь застучали — состав двинулся дальше. Женщина приветливо кивнула Марине, опустилась на скамейку у противоположной стены и развязала платок.
— Благодать! — еще раз сказала она, нагнулась и стала стаскивать с ноги бурку. Марина заметила, что и бурки были нарядны и хорошо сшиты, а ноги женщины были обуты в шерстяные носочки, отделанные таким же красивым узором, как и варежки.
«Какая модница… — с неприязнью подумала Марина. — Словно не в лагере живет…».
— Зря вы раньше к нам не подошли, — произнес конвоир, разглядывая женщину с нескрываемым любопытством.
— Да ведь я знаю, что бесконвойным не разрешается… — ответила она. — Ну, теперь все в порядке, я уже оттаяла…
Стрелок открыл дверцу печки и стал подкладывать короткие поленья.
— Как они сочувственно к вам относятся, — не удержалась Марина от реплики.
— Думаю, что не только ко мне, — ответила женщина, — видят, что человек замерз, а здесь места много.
— Чемоданчик-то свой забыли, — опять сказал конвоир. — Вам подать?
— Да нет, пусть там стоит, если не мешает. Только, пожалуйста, отодвиньте от печки. Там коробки с гримом. Еще растает. А вы куда едете? — обратилась она к Марине.
— Едете!.. Скажите — везут.
— Ну, какая разница! А, впрочем… вы, вероятно, недавно у нас?
— Я — с пересыльного. Пробыла там шесть дней карантина, а кажется — шесть лет, — с горечью ответила Марина.
Женщина сочувственно кивнула головой:
— Первый год и мне показался столетьем. Но, как у нас здесь говорят: «И это пройдет». Ведь и самым большим бедам бывает конец… Так куда вы направляетесь?
Марина назвала номер лагподразделения. Женщина по-детски сморщила нос и слегка качнула головой.
— Мне говорят — там очень хорошие условия, — с тревогой сказала Марина, подметив этот жест.
— Условия… — пожала плечами попутчица. — Трудно сказать, хороши они или нет. У майора Кривцова все очень… ну, как бы сказать? Все очень организованно — и труд и отдых. Только — тоска смертная. Хуже, чем в тюрьме.
Марина вопросительно взглянула на нее:
— Что значит — тоска? По-моему, здесь везде одинаковая тоска, что на одном отделении, что на другом. Какая разница — Иванов ли начальник, или Петров, или Сидоров?
— Ну нет! — живо отозвалась женщина. — Здесь много всего разного. Впрочем, — она улыбнулась, — вы этого пока не поймете. Ну, а у майора Кривцова я тоже была. Полгода. Все там очень благопристойно: и тумбочки с салфеточками, и занавесочки на нарах висят, трафаретиком раскрашены, и тишина в бараках: муха пролетит — слышно, и никаких происшествий. Да вот, приедете — посмотрите. Может быть, все это вам и понравится. А я так обрадовалась, когда вырвалась оттуда!
— Почему? Вам что, салфеточки не понравились?
— Дело не в салфеточках, — покачала головой женщина. — Там дышать трудно. И чувствуешь себя не человеком, а придатком к швейной машине. Кривцов требует от своих людей единственного — выполнения норм и примерного поведения в быту. Он говорит, что ему нужно выполнять производственный план, а не заниматься воспитательными экспериментами. Пусть, говорит, этими трудновоспитуемыми занимаются другие. Капитан Белоненко, например… Есть у нас такой начальник одного лагпункта, — объяснила она Марине. — Трудно найти более противоположные характеры, чем у Кривцова и Белоненко, хотя оба они на хорошем счету в Управлении. Только от майора Кривцова человек уходит на волю таким, как и пришел к нему. Самый отпетый преступник, если он не глуп, сможет и норму выполнять и правил внутреннего распорядка ни разу не нарушить. А что толку? — Она слегка вздохнула. — У него на лагпункте можно весь срок отбыть, и он тебя ни разу не вызовет, не поинтересуется, что там у тебя на душе, — были бы показатели! Оловянная личность какая-то…
— Прав этот Кривцов, — перебила Марина. — Здесь тюрьма, и какие там могут быть разговоры «по душам» между начальником и заключенным? Если он умеет добиться от своих людей выполнения плана и порядка в бараках, значит, хороший руководитель. Мне, например, все эти воспитательные разговорчики не нужны. Буду я перед каждым начальником свою душу открывать, как же! Норма вам нужна? Я буду ее делать. Дисциплину соблюдать? Пожалуйста!
— А душа? — попутчица слегка наклонилась вперед, с любопытством глядя на Марину.
— О душе я уже сказала. В таких местах…
— Так ведь для того, чтобы хорошо работать, надо душу вкладывать, — мягко сказала женщина. — Разве можно работать без души?
— Можно, — упрямо ответила Марина. — Здесь можно, — подчеркнула она.
Женщина неприметно вздохнула и откинулась к стенке.
— Ну, хорошо, допустим, вы сумеете давать норму, не вкладывая в работу ни капельки души. А после работы? Придете в барак — и что дальше?
Марина замялась:
— Я еще не знаю, что здесь делают заключенные в свободное время. Но, вероятно, стихов не пишут…
— Пишут, представьте. И стихи пишут, и песни поют, и в концертах участвуют, и кисеты на фронт вышивают, и даже… влюбляются.
Марина нахмурила брови:
— Ну, уж, знаете… — И, бросив взгляд на лежащие рядом с женщиной нарядные варежки, добавила: — Нужно потерять всякое чувство уважения к себе, чтобы в этих условиях считать себя женщиной. Простите, но мне кажется чудовищным и легкомысленным, находясь в заключении, заниматься своей внешностью. Для чего это здесь нужно?
— Давайте познакомимся, — сказала вдруг женщина. — Меня зовут Лиза. А вас?
— Марина…
— Ну вот, Марина, вы говорите — чудовищное легкомыслие? — Лиза слегка улыбнулась. — Получается, что самое здоровое — это стараться как можно больше походить на огородное пугало, ходить в телогрейке не по росту и боже упаси взглянуть на свое отражение в зеркале? Ах, Марина! — с сожалением воскликнула она. — Неужели вы согласитесь пребывать в таком «естественном состоянии» весь свой срок? Нет, уверяю вас, вы этого не выдержите. И даже если бы вас насильно заставили стать такой, то вы взбунтовались бы и выкинули такой номер, что и сами от себя не ожидали.
— Ходить огородным пугалом я не собираюсь, — сухо ответила Марина, — но и губная помада мне не понадобится.
Лиза рассмеялась и, видимо, ничуть не обиделась на слова Марины.
— Ах, эта злосчастная губная помада! Ну, допустим, она вам не потребуется, а вот зеркало — обязательно! Попомните мое слово…
Улыбка сбежала с ее лица, и она, внимательно и серьезно глядя в глаза Марины, добавила:
— И это — не потому, чтобы нравиться какому-нибудь мужчине…
— А почему?
— Потому, чтобы не опуститься окончательно. А здесь — очень важно. Я знаю женщин, которые дошли до полного нравственного опустошения только потому, что позабыли о том, что они — женщины.
Марину непонятно тревожил этот разговор, и, чтобы переменить его, она спросила Лизу:
— Вы говорите, что здесь много разного. Что вы имели в виду?
— Начальников, например. От них зависит очень многое.
Марина недоверчиво посмотрела на нее.
— А мне кажется, что все начальники лагпунктов так же похожи один на другого, как эти серые заборы и унылые вышки по углам.
— Ну, это уж вы совсем несуразные вещи говорите. Как же они могут быть одинаковыми, если они — люди? У каждого свой характер, свои взгляды, свой подход к заключенным, свое к ним отношение.
