— Ну как ему не помнить, он в сорок шестом году в ремесленнической гимнастёрке бегал!
В задних рядах грохнул дружный смех. Казымов, улыбаясь, слушал всю эту весёлую перепалку. Сам он пришёл на завод ещё в те, теперь уже казавшиеся бесконечно далёкими времена, когда старые мастера, таинственно шаманившие у печей, ревниво берегли свои производственные «секреты» и не открывали их новичкам. А вот для всех этих ребят, которые за семь лет заполнили цехи возрождённого завода и заняли места у самых сложных машин, всё, о чём он рассказывал, было не только нелепо, но и просто невероятно.
Доклад Казымова неожиданно перерос в долгий разговор о мерзостях капиталистического строя. В беседу включилось ещё несколько фронтовиков, немало пошагавших по Европе. Ободряемый возгласами с мест, вступил в разговор старик-сторож, помнивший прежних хозяев и хозяйские нравы... Казымов ушёл с завода поздно, его провожала до ворот толпа молодёжи, всё ещё оживлённо спорившая по дороге.
На людях было легко. Но как только сталевар остался один, среди метели, которая, как в день его приезда, кружась и приплясывая, носила по улицам тучи снега, он снова почувствовал всю тяжесть своего сегодняшнего производственного провала. Долго бродил он по завьюженным улицам, нося на шапке, на плечах целые подушки снега... Придя домой, не притронулся к еде, прилёг и сразу заснул беспокойным сном.
6
На следующее утро Казымов шёл на завод с тяжёлым сердцем. Приближаясь к своей печи, он невольно краем глаза глянул на доску учёта соревнования, глянул и облегчённо вздохнул. Доска была чиста, кто-то стёр с неё вчерашние показатели.
Бригада уже возилась у стеллажей. Тут же был Шумилов, показывавший, как лучше размещать шихту. Мульды, как заметил Казымов, были расположены как-то по-особому. Рядом, покуривая, стоял хромой Зорин.
— Здравия желаем, гвардия! — хохотнул он, крепко стиснув руку Казымова, и сказал виновато: — Вот прощения попросить у тебя пришёл. Подручного твоего я сегодня с благословения начальника цеха на одно партийное дело мобилизнул. Так вот Володьку Шумилова упросил вторую смену подручным у тебя постоять. Не осерчаешь?
Усмехнувшись, секретарь подтолкнул вперёд молодого сталевара.
— Говорит, за честь сочту поработать смену-другую со своим бывшим учителем, — Зорин покосил весёлым цепким глазом на Казымова, на Шумилова. — Может, тебе такой подручный не люб, так ничего не попишешь, смирись, потерпи, авось сработаетесь... Ну, ни пуху вам, ни пера!
Резко повернувшись, Зорин заковылял к своему ковшу, и Казымов приметил, как по пути завернул он обратно толстенькую учётчицу, нацелившуюся было со своим мелком подойти к доске, должно быть, для того, чтобы восстановить исчезнувшие показатели.
Шумилов жадно выпил кружку солоноватой газированной воды.
— Ох, смена была жаркая!.. А я, дядя Пантелей, даже немножко волнуюсь. Ведь ты когда-то для нас, фезеушников, разве только чуть пониже бога был. Честное комсомольское! Приходили, глядели на тебя, а потом по всему общежитию хвастались: видели Казымова. Я помню, ты огрызок карандаша уронил, а я подобрал и хранил: как же, сам Казымов писал!
— Это было да быльём поросло. Теперь ты, Володя, на моём месте, кто-нибудь твои карандаши собирает.
— Ну, где там! Я разве сейчас один? Я сегодня плавку за пять часов тридцать минут выдал, а Женька Курков — за пять тридцать пять, а Васильков Николай Павлович, тот и вовсе со мной рядом... Теперь, дядя Пантелей, шеренгой идём, а ты один дорогу прокладывал.
— Всё было, да прошло... Прошедшее время!.. Ну, так взялись, что ли?
Сегодня работалось заметно легче. То ли в общий темп начал входить сталевар, то ли необыкновенный подручный ухитрялся что-то неназойливо и незаметно за него делать, но только не чувствовалось уже вчерашнего надрыва. Движения Казымова становились увереннее и твёрже, — он осваивался с новой механизацией.
Появилась возможность осмотреться, подумать. Да, здорово шагнула за годы сталинских пятилеток и особенно за эти семь лет техника сталеварения! Бывало, первым искусством сталевара считалось на глаз, по величине кристалликов на изломе пробы, по вмятине, которую оставляла на ней кувалда, определить, готов ли металл к выпуску. Люди годами учились этому мастерству, доводя его до степени творческой интуиции. А теперь мастерство это вовсе и не было нужно. Приходила из экспресс-лаборатории миловидная девушка Валя, брала осколок пробы в карман своего синенького, тщательно выутюженного халата и, украдкой улыбнувшись Шумилову, исчезала, стуча каблучками, а через малое время возвращалась с листком анализа.
Взяв у неё первый листок, Казымов бросил его на сиденье алюминиевого кресла, даже не взглянув на цифры. Валя обидчиво встряхнула кудрями и надула свои пухлые, совсем ещё детские губы.
— Пантелей Петрович на глаз определяет с точностью до десятых, — пояснил Володя и будто невзначай поднял листок анализа.
Глазами, улыбкой он просил Валю извинить старому сталевару такое странное чудачество...
— Ну и какой же, по-вашему, процент? — вызывающе спросила Валя, гордо посмотрев на Казымова.
Сталевар уже успел заметить, что Шумилова связывают с экспресс-лабораторией, помимо производственных, и ещё какие-то особые дела и отношения. Он поднял брусок пробы, осмотрел сероватый, мутно искрящийся крупнозернистый излом, пощупал пальцем заусенец, оставленный кувалдой, и, подумав, назвал цифру.
Валя ахнула. Цифра точно совпала с результатом анализа. Впрочем, после этого случая Казымов перестал игнорировать листы анализов, Валя тоже говорила с ним почтительно. Наука и практика заключили контакт, полностью, искренно признав друг друга, к великой радости Володи Шумилова.
Результаты плавки в этот день у Казымова были не ахти какие, и всё же по сравнению со вчерашним он значительно приблизился к заводской норме. Этот небольшой успех обрадовал его, как не радовали в своё время и рекорды скоростных плавок. Значит, дело пошло! Он постарался скрыть свою радость. Неторопливо сдал печь, поболтал со сменщиком и только после этого направился в душевую. Володя уже стоял у зеркала и тщательно выкладывал расчёской аккуратнейший пробор на ещё мокрых, лоснящихся волосах. Глядя на него, никто бы
