не поверил, что этот пригожий парень отработал в страшной жаре две смены подряд.
— Когда ты, дядя Пантелей, вчера про этого чудака немца, что резцы прятал, рассказывал, знаешь, что я вспомнил? — спросил Шумилов, старательно зачёсывая волосы на висках. — Вспомнил, как к тебе перед войной этот знаменитый ленинградский сталевар приезжал. Вы ещё с ним никак друг друга перегнать не могли: то он, то ты впереди. Ты тогда водил его к печи и показывал, в чём твои методы заключаются, а мы, фезеушники, глядим на вас и обмираем: что ж это он делает, как же это он его, своего соперника, учит!.. Кстати, когда у нас в техникуме инженер Фокин вступительную лекцию по сталеварению читал, он вас с тем ленинградцем вспоминал.
— А ты и в техникуме учишься?
— А как же, уж кончаю!.. Тут у нас при заводе. Вся наша комсомольская смена учится.
В сумерки Казымов опять долго ходил по улицам. Ранний зимний вечер был морозен, ясен и чист. Звёзды как-то разом высыпали на тёмнофиолетовое от заводских отсветов небо, и было их так много, что казались они искрами, вылетавшими из труб. Снег скрипел под ногами прохожих. В свежем, колючем воздухе легко дышалось и хорошо думалось.
«...Отстал, ну и что ж! Ведь не из-за лени, не с удочкой на берегу речки просидел эти семь лет. Радоваться надо, что за это время такие, как Володька, выросли и производство увели вперёд!.. Нет, всё-таки плохо, стыдно так работать, колени слабеют, руки трясутся, как у новичка!.. И всё-таки радоваться, радоваться следует. Старый завод на Урале обосновался, а тут уж новый, на полную мощь во все свои трубы дымит.
Вот новая какая-то улица, совсем незнакомая, большие дома, в иных уж огни светятся, а иные только из земли поднимаются. Стой! Какое же это место? Да это ж старая слободка, где Шлыковы жили. Ну и ну! Клавдия, поди, и сама не отыщет теперь, где их домик стоял? А трудно ей, бедной, после такого довольства да в одной комнатёнке, да с сынишкой, да целый день баранку вертеть! Нелегкая у неё работа.
Трудно, а не скулит. Вон уж красный флажок ей к радиатору прикрепили. Молодец! А ведь была просто мужней женой, «хорошенькая бабёнка» — и всё... Славная женщина! Стойкая! Вот у кого вам, товарищ гвардии старший лейтенант, мужеству поучиться надо. Да, да, да! И не трубить отбой, не давать заднего хода после первых же захлебнувшихся атак, а жать на полный да догонять Володьку Шумилова, чорт бы его, длинноногого, побрал с его показателями!»
Казымов зашёл в магазин, накупил всяческой снеди и с целым ворохом покупок вернулся домой. Хозяйка, подчёркнуто аккуратная в своём тщательно выглаженном ситцевом платье, что-то шила, склонясь у стола. Она подняла взгляд на свёртки, строгие глаза усмехнулись, повеселели, и, должно быть для того, чтобы сохранить равнодушный вид, она долго и с особым старанием разглаживала ногтем шов.
— Тут без вас один заходил, свёрток вам оставил, здоровый такой парень, краснолицый — ясно солнышко.
— Не ясно солнышко, а знаменитый сталевар Владимир Шумилов. Знать надо, в клубе портрет его висит, — строго поправил Славка, отрываясь от тетради, и осведомился: — Семь и девять будет шестнадцать?
В свёртке, принесённом Шумиловым, оказался литографированный курс лекций по сталеварению, читанный в вечернем техникуме заводским металлургом инженером Фокиным. Во вступительной лекции красным карандашом были тщательно отчёркнуты слова: «Рекорды скоростных плавок, достигнутые в своё время Пантелеем Казымовым и другими зачинателями стахановского движения на нашем заводе, сейчас уже, конечно, не являются выдающимися достижениями. Но в своё время они подняли на трудовые подвиги сотни сталеваров, они будили инициативу и прокладывали путь к массовому подъёму производительности труда. Сейчас, приступая к изучению практики сталеварения, мы должны с уважением вспомнить имена этих новаторов-зачинателей и поговорить об опыте и приёмах их работы...»
Снова и снова перечитывая эти заботливо отчёркнутые строки, Казымов почувствовал, что глаза у него заволокло и всё кругом: литографированные, свёртывающиеся трубочкой листы и обращённая к нему круглая рожица Славки, и лампа, и комната — всё потеряло чёткость очертаний и задёрнулось серой пеленой.
— Пантелей Петрович, а вы чего плачете? — спросил из тумана славкин голос.
— Я? Ты что? С чего ты взял? — испугался Казымов.
Он порывисто вскочил, рассыпав по полу листы лекций, отошёл к фотографии, где он сам, славкин отец и двое других заводских новаторов были сняты в самый счастливый день их жизни. «Прокладывали пути». Точно. Прокладывали, проложили. А теперь вот самому приходится догонять тех, кто ушёл по этим самым путям так далеко, как и не смели мечтать в своё время Казымов и его товарищи. Эх, время, время, сколько его упущено! Но догонять надо, догонять и догнать, а то вот так и будут «с уважением вспоминать», точно покойника!
— Пантелей Петрович, от пятнадцати отнять восемь будет семь? — осведомился Славка, снова погружаясь в премудрость арифметики.
— Ни о чём ты, Святослав, у меня не спрашивай. Ни черта я, брат, по теперешним временам сам не знаю. Скоро, должно быть, к тебе на выучку итти придётся, — ответил жилец, и мальчик не понял, в шутку или всерьёз тот сказал.
И тут Клавдия впервые увидела улыбку на худом, рассеченном шрамом лице квартиранта. Правда, тревожная грусть в глазах его не погасла, а только как бы отступала в глубь зрачков. Но всё же это была улыбка, и она почему-то напомнила женщине нежную веточку, которую выбросила весной обезглавленная снарядом старая ива, росшая во дворе их гаража.
А когда среди ночи Клавдия проснулась, лампа в комнате ещё горела. Она была так искусно затемнена газетой, что, оставляя всю комнату в густом мраке, бросала лишь узкий луч на стол. Склонившись над книгой, Казымов тёр ладонью свой крутой и упрямый лоб, довольно сопел, порой откинувшись на спинку стула, задумчиво барабанил по столу пальцами, что-то шептал, точно вытверживая наизусть. Потом вдруг, резким движением отодвинув всё, что было перед ним на столе, стал писать в Славкиной тетрадке.
Наблюдая за жильцом из-под полуопущенных
