этом кожухе представлял для Волольки Деда Мороза. А когда Володька в школу. пошел и кожух совсем прохудился, нарезал батя из него ковриков под ноги, чтоб ночью на пол не ступать босиком, стелек — в сапоги, а из рукавов унты себе сделал.
— На станцию посылают, — доложил Олисава, хотя это и без слов, как стал переобуваться, ясно всем стало.
— Ты же на той неделе ездил, — не смолчала мать.
— Да Мишка заболел, в жару лежит, вчера с охоты еле дополз, провалился в Родниковой балке, а Митька в отпуске, уехал к матери в Белоруссию. Вот бригадир меня и попросил. Не отказываться же.
— Метель будет! — сказала бабка Лукерка.
— Сахар в магазине кончился, фершалица за лекарствием собралась, Мишку лечить нечем. Ему уколы надо, а у нее все кончилось... Поеду.
— В школу! — подал голос Володька.
— Сиди себе! Учителя видел. Занятий не будет. Он по радио слышал, что отменили учебу.
— И правильно, — обрадовалась мать.
Только батька ушел, закрутило по улице снег, метет — глаз не раскрыть, а еще погодя сверху повалило. Да густо, да крупно. Вулкана не видать. Вернется с полдороги Олисава, думали. Под вечер буран пуще прежнего лютует. Кинулась Мария к бригадиру, в Мужичью, звонить. Дозвонились. Ответили, что был Олисава, домой, мол, засветло еще поехал. Стали ждать, вроде успокоились. Но вот и ночь уже, нет Олисавы. Мать — в голос. Володька тоже.
Прибежал врачихин дедок. Уселся у порога не раздеваясь. Молчит. Еще люди пришли, тихо в хате. Мать уже выплакалась. Как на поминках сидят. И так до утра. А когда развидняться стало, услыхали в затихающем буране далекое прерывистое гуденье. Разом выдохнули: трактор! Повыскакивали во двор. Буран и вовсе пропал. Тихо, сугробищи вокруг — домов не видать. А со стороны Родниковой балки тракторное гуденье все сильнее.
Витька Кормач по улице бежит с той же стороны, откуда гуденье. Шапку сдернул, лысиной посверкивает на радостном солнышке. Оно-то и мешает трактор разглядеть. А все стоят и соображают: почему трактор не с той стороны идет. Кормач подбегает:
— Они мимо деревни проскочили, в Родниковой застряли. Олисава — герой... Не растерялся!
Толком никто от Кормача ничего не добился. Да и что с него, чудика, возьмешь? Главное — живые вертаются.
А вот и трактор, облепленный снегом, показался у крайней хаты. Люди — к нему. Фельдшерицу на руках до сеней донесли. Белая как мел. Олисава сам пришел. Бабка ему стакан самогона. Он выпил, чуть не захлебнулся, с табурета сполз, разуться не может. Мать плачет. Лицо батьке гусиным, жиром мажет, руки тоже. Обморозился.
Когда застряли, Олисава сразу понял, где находится. Врачиха домой засобиралась. Он ее не пустил. Запросто бы сгинула в пурге. Трактор не глушил. У мотора спутницу отогревал. Ей ничего, а сам обморозился. Кожа после клочьями сходила на руках, а лицо как побитое было — синее.
День отец лежал, а когда мороз отпустил и начались в школе занятия, поднялся, посадил на плечи Володьку, понес учиться.
В классе холодно, учитель собрал всех в комнате. Кирпич жарко пылает в плите, пахнет чаем. У порога Витька Кормач — на корточках слушает, что учитель детям рассказывает, а Олисава чай пьет да покуривает.
Рассказал Андрей Данилович урок, дал задание. Костылями скрип-скрип, за ширму приковылял, к Олисаве присоединился, Кормача зовет. Тот стесняется, но бочком к столу подвинулся.
— Калядовать нынче придешь, Виктор? — Это учитель у Кормача спрашивает.
— Приду, лишь бы погода дала, — отвечает Кормач.
— А уговор наш не забыл? — смотрит на него учитель.
— А как вы думали себе? — кругля светлые глаза, отвечает Витька.
— Смотри же! За то, что носишь в себе талант добрый, привечаем тебя, но не за то, что окна бьешь!
— Я же поклялся, — привстает Кормач и скоренько, обжигаясь, выпивает свой чай, плямкает обветренными розовыми губами, при этом рыженькая бороденка его смешно прыгает, шевелятся прокуренные до белизны усы.
Учитель возвращается к детям, облепившим широкий, на полкомнаты, стол, проверяет задание и отпускает по домам. Олисава снова через сугробы несет Володьку, а Кормач, построив остальных гуськом, разводит всех по домам.
Не пустые слова говорил Андрей Данилович Витьке, предупреждая его. Был за Кормачом грех. Так нащедруется, что Кузьме Шагову обязательно окно высадит. Жадноватый Кузьма. Неохотно пускает к себе колядников. А если пустит, даст горсть семечек да медных монет и выпроваживает с богом. Такое поведение Кузьмы Высмертка захмелевшего Витьку Кормача обижало, вот он и запускал камнем в окно жадюге.
— Застрелю! — кричит, бывало, Кузьма. Из ружья в небо палит. В Кормача бы выстрелил, если бы не дети вокруг того. А однажды прибежал к бригадиру и давай звонить в Мужичью, милицию звать. Да кто же в такое время и даль такую поедет? Зима — если не заносы, то грязь непролазная. До первопутка забывалось происшествие. Так вот и сходило Кормачу с рук его неправильное поведение.
Подумаешь, окно! Такому куркулю, как Высмерток, стекло новое поставить — ничего не стоит. Забывалось. Всем, но не Кузьме. А потом выяснилось, И Кормачу тоже не забывалось. Была причина. Оба знали свое. Кузьма запомнил, как глядел однажды Кормач на его дочку. Было то по весне. Выпустил Высмерток дочку на солнышке погреться. Большая Дарья, красивая, по двору ходит в тапках на босу ногу, гусят пасет. Ворота на запоре.
Изгородь высокая, а сверху колючая проволока положена, чтобы Дарья не сбежала. Кормач как раз проходил мимо. Остановился. Смотрит на дочку Высмертка.
— Двигай, двигай себе, — вывернулся откуда ни возьмись Кузьма.
— Тюремщик ты, старый кулак, — взъерепенился Витька.
— Уйди, добром советую, — подступил к Витьке, тщедушному, затерханному, массивный Кузьма.
— Концлагерь, вишь, устроил! — не отступал Кормач. — И кому? Дочке родной! Ух же и гад!
Кузьма размахнулся, но не ударил, застыл под взглядом светлых глаз Кормача.
— Иди отседова, кому говорю, отродье блуда!
— Я не отродье! Я человек русский, а ты хоть и нашей простой фамилии, но враг рода человеческого, — распалялся Кормач.
— Стой! — воскликнул пассажир. — Тормози! Тут кумыс знатный бывает.
