в доме этого далекого родича. Со временем Володька привык к Демидушке. Жутковатая внешность больше не пугала. Но полюбить Демидушку он так и не смог, хотя понимал: не будь на земле Демидушки, возможно, не было бы и матери, а значит, и его самого — Володьки Олисавы. Приходя во двор к троюродному дядьке, Володька старался не оставаться с хозяином один на один, норовил выскочить к морю, постоять на высоком обрыве, чувствуя, как соленый ветер шевелит ему волосы, или, спустившись вниз, побросать плоские камешки так, чтобы они, едва касаясь воды, долго скакали по упругой глади; а потом, оглянувшись по сторонам (местные мальчишки тоже не любили Демидушку, и их неприязнь распространялась на всех, кто бывал в его доме), быстренько окунуться.
Однажды Володька зазевался, и городская ребятня утащила его одежду. Сначала, оказавшись на берегу голяком, Володька заплакал, потом побрел среди лежащих на берегу лодок к Демидушкиной, прикованной к берегу массивной цепью, с корявой надписью на борту: «Бригантина», залез в нее и, сгорая от стыда и обиды, стал ждать ночи. Мальчишки долго бегали по краю обрыва, тыкали в сторону Володьки пальцами, размахивая его рубашонкой и трусами, потом куда-то пропали. Ждать Володьке надо было долго, солнце стояло еще высоко, мать уехала по своим делам в город, а Демидушка опрыскивал купоросом виноградник... На берегу больше никто не появлялся. Володька успокоился, улегся на широкой лодочной скамье лицом вниз и стал смотреть в прозрачную неглубокую воду. Блики на дне постоянно меняли очертания, и эта картина убаюкивала.
Володька аж подскочил, когда на спину ему упало что-то легкое и жесткое. Оглянулся — у лодки Демидушка. Это он, обеспокоившись долгим отсутствием племянника, бросил работу и, забрызганный зеленым, горько пахнущим раствором купороса, побежал к обрыву. Увидев Володьку в лодке, смекнул, в чем дело, нашел оставленную ребятней одежку.
— Собирайсь, пойдем обедать, — сказал Демидушка ласково, как мог, глядя на торопливо одевающегося родича. Володька, стесняясь наготы, никак не мог попасть ногами в штанины.
— Ничё, ничё, — успокаивал его Демидушка. — Мы же с тобою, этава, мужики. Чего боисся?!
Володька оделся и, не оглядываясь, полез по крутому склону обрыва.
Есть Володька не стал. Заскучал по матери, которая все никак не возвращалась из города. Бродил по двору. От купоросного духа разболелась голова, и он шмыгнул в большой прохладный дом. Лег на гостевую кровать — высокую, с большими белыми подушками. Сам Демидушка спал в маленькой боковушке на топчане, без подушки, укрывался поношенным пледом.
Когда Володька увидел на подоконнике деньги — две новенькие рублевки, во дворе уже была мать. Она о чем-то громко рассказывала Демидушке. То, что Володька сделал в следующий момент и зачем так поступил, он долгое время не мог объяснить. И когда учился в интернате — в трех автобусных остановках от дома Демидушки, — из-за содеянного так ни разу и не смог войти к нему во двор. Помнил и потому не мог.
Мать вошла в дом. Володька спрятал в карман деньги. Если бы они тотчас не уехали в город, а остались хотя бы до вечера, Володька наверняка бы, спустя какое-то время, вернул рублевки на место. Но мать, выпив кружку компота из погреба, засобиралась. Володька, уходя со двора, боялся поднять голову, посмотреть в сторону семенящего рядом Демидушки. Уши горели, голос пропал. Он едва пропищал что-то на прощание. И Демидушка отнес такое его поведение насчет недавно случившегося на берегу. Потом он, видимо, кинулся и, не найдя денег, догадался, куда они подевались. А может быть, и не кинулся. Говорили, что денег у Демидушки было несчетно. Подумаешь, какие-то два рублишка! Наверное, так все бы и обошлось. Но Володька, не знавший, как поступить с этими жгущими ладони бумажками, на всю жизнь запомнил тот день и то мгновение, когда схватил их с подоконника и, смяв в кулаке, спрятал в кармашек рубахи. После этого мать никакими силами уже не могла затащить его с собой в город.
И сейчас, вспомнив об этом, Олисава по-детски судорожно, в голос, вздохнул, перевернулся с боку на бок, затряс головой, стараясь отогнать от себя образ Демидушки. Но что-то оставалось недовспомненным. Оставалось, беспокоило... Что? Ну конечно, деньги. Те два рубля. Их Олисава, приехав домой, закопал, в огороде. Вспомнив об этом, Олисава окончательно успокоился.
На выезде, у самого поворота с указателем «Досхийская АЭС», ежась от утренней прохлады, кто-то голосовал.
Олисава затормозил.
— Возьмете до... Командировочка срочная. До праздника надо обернуться.
Олисава, едва захлопнулась дверка, рванул «Москвич».
Попутчик, развалившись на заднем сиденье, представился:
— Зенкин.
Что-то говорить начал. О чем-то своем рассказывать принялся. Олисава поглядывал через внутреннее зеркальце на попутчика. Тот чувствовал себя в машине легко. Снял светлый пиджак, распустил ремень на светлых брюках.
«Хорошо, что взял его, не даст уснуть. После такой-то ночи не попутчик, а просто клад», — подумал Олисава, вслушиваясь в монолог пассажира.
— ...со вступлением станции в строй у вас тут даже климат изменится. В окрестностях, я имею в виду. Температура воздуха, то есть окружающей станцию среды, благодаря озеру-радиатору круглый год будет выше естественной. На десять или чуть больше градусов. Вот и судите. Субтропики образуются. Мы вам субтропики подарим. А это значит, обогатится ваша флора, фауна тоже.
Олисава решил поощрить:
— Попугаи прилетят? Ананасы будем выращивать?
Попутчик рассмеялся, руками замахал. Ненадолго примолк. А когда подал голос вновь, Олисава от него был уже далеко. Монолог продолжался. Олисава же гнал машину все сильнее, словно решил оторваться от голоса сидящего за спиной человека. Машина летела по пустынному воскресному шоссе вперед, и ее опасная скорость уносила Олисаву в прошлое, как можно дальше в былое из сегодняшнего невыносимого. Там, в былом, были все живы: и мать, и отец, и Лукерка; там, в прошедшем, как будто притупилась боль новой утраты.
...Такая началась в середине декабря пятьдесят третьего зима, что Володька с тревогой засыпал и просыпаться не хотел. Невидимками-руками ветер тряс двери, давил на стекла и рамы окон; казалось, те не выдержат и проломятся, как первый ледок в балках — широких, глубоких балках вокруг Красных Круч, между Святынями и Мужичьей, у маленькой, в одну улочку, Чернокаменки. К тому же нет дома отца. Угнал трактор на ремонт. Уже неделю нет бати. Но вот он вернулся из МТС, и гудящая за стеной
