Горькие слова… Но что случилось, то случилось: сына нет. Пропал. Сгинул. И она, мать Коли, давала его жене Верочке, которую успела полюбить, добрый совет.
Они попили чаю, поговорили о делах в городе, о положении на фронте и взятых нашей армией городах.
— Вот, Верочка, Гомель на днях наши отбили… У меня ж там сестра, племянники. Живы ли? Написала, вот жду. Все жду и жду…
— Да, все, наверное, так, Пелагея Тихоновна. Даже если ждать некого. Мои тоже совсем покой потеряли, как наши вошли в Белоруссию. У нас ведь в Минске тоже много родственников. У тетки там сын, он инвалид, не в армии, так она вон что учудила: написала письмо и пометила, что, мол, переслать в Минск, когда освободят. Чтобы, значит, как можно скорее до него дошло…
— Говорят, многие так делают. Да, материнское сердце никогда покоя не имеет… Сколько писем ходит по свету в поисках человека! А у людей подчас и адреса-то нет.
— Миша мне рассказывал, по радио передают письма, в которых люди разыскивают своих близких…
— Скорее бы у нас радио наладили! — вздохнула Пелагея Тихоновна. — Может, и Коленька отыщется… — И хотя она и сама прекрасно понимала, что прежде всего он приехал бы или написал сюда, в Дебрянск, эта неведомая им передача по радио добавила ей немножко надежды…
— Мне, пожалуй, пора. — Вера накинула свое пальтишко, застегнула надежный ремень.
Пелагея Тихоновна сидела за столом в прежней позе: руки сжаты, голова опущена. Надо было попрощаться, сказать ей что-нибудь хорошее. Вера подошла к столу:
— Пелагея Тихоновна. — Она погладила шершавые, сухие руки свекрови. — Пелагея Тихоновна, спасибо вам…
Пелагея Тихоновна вдруг взяла Верины ладони в свои:
— Слышишь, Верочка… Колю-то, говорят, видели в Хвалынском…
— Ох, Пелагея Тихоновна. Если бы видели в самом деле!.. — вздохнула Вера. — Ведь сколько раз это уже было.
Но Пелагея Тихоновна тоже знала об этом. Проходил слух: видели там-то, мелькнул здесь, шел в колонне… А потом ничто не подтверждалось. Знала и все же говорила:
— Сходи, Верочка… Я бы сама, да разве дойду? Сходи, милая…
Несчастная мать забыла обо всем: о вольной, только что данной ею Вере, и о том, что и ждать-то вроде как бы нечего. Вдруг из Хвалынского потянется ниточка, которая приведет к счастью? Как же пренебречь хотя бы тенью надежды?
Вера молча, с состраданием смотрела на Пелагею Тихоновну.
Обычно все, что касалось Коли, говорилось в первую минуту их встречи, и Вера знала, почему сегодня сделано отступление от неписаного правила. Не хотела Пелагея Тихоновна больше связывать ее, Веру, с горькой судьбой сына. Высказалась, а потом не выдержала… Как она просила: «Сходи, Верочка… Сходи…»
Но идти совершенно незачем. Ни в Хвалынское, ни куда-либо еще. Пора перестать тешиться иллюзиями. Хватит! И Вера мысленно утвердилась в том, что открылось ей в минуты, когда провожали американских гостей: «Кто-то же должен был жертвовать не только свиной тушенкой, но и своими жизнями!»
4
Из происшедшего с Ниной Ободовой и Леней Калошиным Степанов сделал один вывод: шаблон в мыслях, невнимание к человеку, нежелание думать многолики, тянутся из века в век, меняя лишь окраску и форму, и их ни по чьему приказу не отменишь, из минометов не разобьешь и даже «катюшами» не прикончишь. Что-то в человеке должно быть сильнее минометов и даже «катюш». Надеяться больше не на кого. Только на человека! И он себе приказывал: «Ну вот и будь крепче и сильней!»
Утром Степанов вошел в класс бледный. В учительской Владимир Николаевич за минуту до этого спросил его:
— Не заболел ли, Михаил Николаевич?
— Нет, — ответил Степанов и — скорее в класс.
Ученики встали. Степанов удостоверился: Ира здесь, Леня Калошин здесь, Наташа Белкина здесь… Хорошо!
— Вот что, ребята, — приступил он. Глуховатый голос учителя сразу насторожил ребят. На Степанова смотрело четырнадцать пар глаз, четырнадцать душ широко распахнулось, чтобы принять в себя его добрые слова.
— Как по-вашему, полезно ли мучиться? — с неожиданной для самого себя улыбкой спросил Степанов. — Бывает ли лень совести и души?
— Зачем же мучиться, Михаил Николаевич? Мучиться не надо, — сразу же ответила Наташа Белкина. — А лень бывает разная-преразная. Умываться утром холодной водой разве не лень? Мука! Но умываешься. А за хлебом в драном пальто стоять, когда мамка болеет? Тоже лень. Но стоишь и мучаешься. Надо!
— Вот видишь? — подхватил учитель. — Не хочется, но приходится, потому что с самого начала ясно: надо! Но ведь бывает так, что сразу не понимаешь, сразу не все ясно. Допустим, приходит к тебе человек в беде, можно сказать, в крайних обстоятельствах, когда много нужно передумать самому и самому решить, что подсказать, как лучше помочь, а тебе от этих мыслей становится муторно, и ты отмахиваешься от них, как от надоевшей мухи. А потом с тем человеком случается беда. А ты ведь вполне мог ему помочь, если бы не поленился помучиться и поразмыслить.
Степанов сделал паузу: говорить было тяжело, и он, пожалуй, впервые испытывал подобное. А класс ждал и, Степанов видел, сочувствует ему. Вот это и облегчило разговор.
— Или, — продолжал он, — тебе задают вопрос, а ты, не вникнув, чем он вызван, отвечаешь по шаблону, о чем этому человеку уши прожужжали.
— Это он о Леньке, — громко прошептал кто-то.
— Без учения каждый день, без овладения знаниями, накопленными до нас, человек не может стать личностью. Так сказал Ленин… Человек учится с рождения: дома, в школе… Его воспитывает пионерская и комсомольская организации, газеты, радио, искусство… Но самое неистребимое в человеке — истина, добытая собственным опытом. Случилось так, что вы на деле познали немецкий фашизм. Разве можно себе представить, даже допустить на минуту, что кто-то из вас когда-нибудь перестанет его ненавидеть и вдруг даже полюбит его? Дикая мысль! Это всем ясно. Человека от начала и до конца жизни обступает неисчислимое количество вопросов и проблем. На какие-то мы отвечаем, повторяя чужие слова, они нам кажутся правильными. Перед какими-то останавливаемся: надо поразмыслить… А если думать трудно, не хочется? Нельзя ли сжульничать перед самим собой?
— Как это?.. — вдруг раздался вопрос. Он вырвался у Вити Клецова неожиданно для него самого.
— А так, Витя, как я уже рассказал. — Степанов сделал паузу. — Помните, ребята, человек отвечает за все на земле, и, если он хочет приобрести подлинные знания о жизни, он не должен освобождать себя от раздумий, даже сомнений, душевных мук в поисках правды, точного, единственно верного решения. Стало мне однажды тяжело, и решил я облегчить себе жизнь, освободить себя от трудной работы — каждый шаг свой проверять собственной совестью. И вот: беды одного человека не разглядел, другого невольно оскорбил… Передай своей маме, Леня Калошин, что я прошу у нее прощения.
Леня Калошин поднял руку:
— Можно, Михаил Николаевич?
Уверенный, что Леня хочет задать вопрос, Степанов ответил:
— Пожалуйста…
Потеснив соседей, кому-то наступив на ногу, Леня выбрался из-за стола и выбежал из класса. Все проводили его взглядом. Дверь за ним захлопнулась, а ребята с возрастающей тревогой ожидали: должно произойти что-то еще…
Теперь уже внимание всех было обращено на Белкину. Озираясь по сторонам, девочка кусала полные губы.
— Думаете, побегу просить прощения? — недобро сощурив зеленоватые глаза, спросила она. — Да? Не ждите!
Никто не ответил Наташе. Одни смотрели, узнавая ее с какой-то неведомой им стороны и удивляясь, другие — оторопело: и это при учителе? После всего, что сказал сейчас?..
И, чувствуя неодобрение и неприязнь класса, Наташа с вызовом повторила:
— Не ждите! И не подумаю…
— Никто, Наташа, не заставляет тебя просить прощения, — тихо и спокойно заметил Степанов. — Тем более что извинение из-под палки и не извинение вовсе, а так, незнамо что… Нет, мы не заставляем тебя бежать за Леней, но хотели бы знать, почему ты не хочешь извиниться перед ним?
Со всех сторон Наташа чувствовала недоуменные, неприязненные взгляды. Чувствовала даже спиной. Она постаралась придать лицу каменное выражение и, явно подражая кому-то, ответила:
— Убежал!.. Стукнул бы меня табуреткой по голове, если он такой правый! Вот и весь разговор, цирлих-манирлих… А то — бежать. Слабак!.. — И сразу остановилась: не слишком ли далеко зашла?
— Та-а-ак, — печально и тяжело протянул Степанов. — Наташа Белкина, ученица пятого класса дебрянской школы, высказалась. Кто согласен с Наташей, поднимите, пожалуйста, руки.
У девочки застыл взгляд. Стоявшая за первым столом, она могла только догадываться, что делалось у нее за спиной.
Ни одна рука не поднялась.
Наташа не удержалась: повела большими зеленоватыми глазами направо, налево… Все против нее!
