парадное, об этом говорила окровавленная сорочка. Впереди шел, размашисто шагая, тиммерман, а вся исступленно дышащая толпа следовала за ним, волоча трех растерзанных пленников.
— Что здесь происходит? — вскрикнул я. — Попрошу всех оставить офицеров и отойти в сторону!
Я ринулся вниз, но меня перехватила железная рука Афанасия, стоявшего за штурвалом.
— Поздно, Лейтенант, поздно!
Его глаза лихорадочно блестели.
— Еще три дня назад все могло быть по-другому, а сейчас поздно. Я смог бы вам помочь, но с такой толпой нам не справиться. Вы навредите себе, остановитесь!
Слова его прошли мимо моего сознания: не раздумывая ни мгновения, я перемахнул леер и спрыгнул на палубу, едва не переломав себе ноги. Со мной не было ни пистолетов, ни шпаги — я находился на вахте в рабочем бостроге и высоких сапогах. Не успел я сделать и двух шагов, как меня схватили сразу несколько рук и припечатали к мачте.
— И этого туда же, — сказал один, — ему сильно хочется нас позлить!
— Лейтенант, — сказал негромко Командир, — отойдите, они не ведают, что творят!
— Ага, — зарычал Иванов, — это мы не ведаем уже, что творим! Сдается мне, что это вы помешались на своих Землях, свихнулись во время шторма. Куда это мы несемся, в какую даль, за что претерпеваем неудобства и гибнем? Почему вы задались целью мучить нас, капитан?
Командира и гардемаринов поставили у шпиля, плотная куча матросов обступила их полукругом. Мне удалось незаметно проскользнуть поближе к Командиру. Он ободряюще улыбнулся мне, холодный ветер трепал его светлые волосы, а сердце мое сжалось в предчувствии страшной беды.
— Где эта ваша Земля, капитан? Может быть, она за тем горизонтом, и марсовый, привстав на цыпочки, увидит ее? Ну-ка, Савелий, привстань на цыпочки, видишь ли ты Землю? Ага, где бы ей быть? Наверное, до нее не меньше месяца ходу.
Толпа громко рассмеялась. Командир искоса с любопытством и брезгливо посмотрел на него.
— Вам не делает чести издеваться над беззащитным человеком, тиммерман Иванов. Будь мы на равных, вы разговаривали бы совершенно по-другому.
— Хватит! Если бы мы «были на равных», мы бы все равно были неровней, капитан, и ты отлично это понимаешь. Это все пустые разговоры. Землю! Где она?
— Да вот же она. — Командир повернулся в сторону моря. — До нее рукой подать, разве вы не чувствуете ее? Нужно сделать маневр, чтобы корабль не вынесло на прибрежные камни. Видите, на них так и кипит пена? В тихую бухту с чистым песчаным дном можно пройти по неширокому проливчику, но осторожно, там небольшая глубина. Как раз в эту бухту впадает широкая речка, в ней можно набрать свежей воды.
Ответом был хохот матросов. И тогда на лице Командира опять появилась та бледная печальная улыбка. Все кончено, подумал я, ему ничего не простят!
— Вот вы туда и отправляйтесь, раз там так хорошо! — загремел тиммерман. — И пейте, сколько влезет, холодную воду! Эй, ребята, спускайте на воду маленькую шлюпку, которая еще не совсем разбита. Остальные я починю на обратном пути. Сухарей туда, бочонок воды на случай, если ему не удастся войти в устье реки, и парус! Забирайте своих щенков и проваливайте!
Волосы зашевелились у меня на голове.
— Хорошо, я подчиняюсь, только прошу оставить на судне этих двух молодых людей — они еще смогут пригодиться и вам и отечеству. Но как вы приедете домой, как и кто вас встретит? Разрешите задержаться на минуту и написать несколько слов губернатору.
— Что вы хотите написать?
— Я напишу, что смертельно заболел и попросил оставить меня на одном из пустынных островов. Господин Лейтенант подтвердит, что все именно так и произойдет, не правда ли?
Не имея сил, чтобы ответить, я отвернулся и вытер глаза. И матросы и тиммерман были, кажется, поражены его предложением. Иванов насильственно улыбнулся и обвел взглядом лица матросов.
— Хорошая мысль, а, ребята? Тогда никто не сядет в колодки и не будет бит.
Матросы молчали.
…Лицо Командира задержалось на уровне фальшборта.
— Делайте маневр, Лейтенант. Поручаю и вам и господу довести судно до места. Перезимуете в форту. Берегите людей, не рискуйте бестолку. Помогай вам бог. Прощайте!
Он спрыгнул в шлюпку и взял в руки весла. Уже издали, когда над шлюпкой взмыл крохотный парус, донесся его трепетный голос: «Прощайте!»
Я вспомнил его глаза, полные невыразимой горечи, когда он остановился на трапе. Но страха в них не было. Не было страха перед той неизбежностью, которая его ждала вдали от земли, регулярных линий и знакомых течений. Ночью он будет видеть в воде светящихся медуз, морды невиданных чудовищных рыбин будут всплывать к его лодке из фиолетовых глубин, днем он будет видеть в воде живую стену шевелящихся водорослей, а вечером длинные извивающиеся щупальца осьминогов потянутся к нему, беззащитному путнику. На третий-четвертый день его уже будут ждать на дне занесенные течениями из безвестных морей, наполовину затянутые песком остовы незнакомых суденышек, разбитых штормами; будут ждать утонувшие мореходы, раскачиваясь в воде, и будут тянуть к нему костлявые руки. И все эти дни с того момента, когда он оттолкнулся от борта корабля, и до того мгновения, как медленно-медленно станет опускаться на дно, захлебнувшийся, измученный холодом и голодом, больше всего его будет мучить одиночество. Именно одиночество и убьет его быстрее всего, ибо движения его перестанут иметь цель, перестанут обладать ценностью для него самого, привыкшего находиться среди матросов, солдат, переселенцев, среди людей.
Через три часа даже из вороньего гнезда нельзя было увидеть его паруса. Под торжествующие крики матросов, под стоны чаек были подняты паруса, они наполнились тем же ветром, что и парус Командира, и судно двинулось в противоположную сторону.
Бот напоследок шел играючись, будто любовался собой, своей ладностью, стройностью и красотой линий. Он будто не наслушался еще плеска разбиваемой штевнем волны, не полнился тугим гудом парусов и топотом матросов. Это были его последние мгновения, самые прекрасные.
Корабль двигался курсом, со школярским тщанием вычисленным гардемаринами, но Чиф полностью доверялся им, никогда, впрочем, не делая поправок. Он ловил себя на мысли, что теряет интерес к морю, к кораблю, да и есть стал плохо, и спалось ему в это время неважно, хотя уж сейчас можно было только спать. Чифу казалось, что он перестает быть моряком, и море, которому он совсем недавно отдавал всю свою душу и любовь, перестало влечь его и кружить ему голову. Он заставил себя выполнять свои обязанности, помня о том непосильном грузе, который возложил на него Командир. По ночам было уже холодно, на вантах намерзали корки
