льда, а большие льды нагоняли с севера. Чиф знал, что осенние штормы еще не до конца истрепали их, и удивлялся, почему они щадят их корабль. Однако он чувствовал, что не штормы, не ураган и не оверкиль будут десницей возмездия, а что-то другое. Он не сомневался, что возмездие их настигает и скоро настигнет.
Это случилось утром, при спокойной воде и хорошей видимости. Вахтенный в тот день не выставлялся, потому что на палубе полным ходом шли работы по ремонту после очередного шторма. Еще раньше, когда шторм уже выпустил их из своих тисков, на воде были замечены бревна, а над головами стаями пролетали дикие утки. Это означало, что неподалеку была Земля. Бот, стоящий на плавучем якоре, тихонько несло течением. Первый сигнал тревоги подал тиммерман. Чифу стало ясно, что надвигается о н о. Неуправляемый корабль несло на камни. Грохот прибоя, разбивающего свои валы о прибрежные камни, был похож на голос судьбы. В воздухе стала ощущаться водяная мельчайшая пыль, как это бывает среди рифов во время быстрого перемещения воды.
Но в том-то и дело, что никакого берега и никаких камней не было видно. Нарастающий рев прибоя, неумолимый, как рок, лишал воли. Непонятность, непостижимость происходящего вселяли в души дыбившийся ужас. Это не могло быть галлюцинацией, звук прибоя, влагу и прохладу испарений слышали и ощущали все.
…Раздались первые удары корпусом о камни, потрясшие корабль до самых клотиков, обезумевшие люди, до того мечущиеся по палубе в бестолковой суете, стали прыгать в воду, чтобы успеть уйти от обломков разваливающегося судна. Страх вымел их за борт: они падали и странно, в неестественных позах повисали в воздухе, над поверхностью воды. Они ползли, крича, а в воздухе за ними тянулись темные струйки крови. Те, кто падали в воду, оборачивались на повисших в воздухе и кричали криком, от которого кровь стыла в жилах. Было похоже, что под ними находились какие-то твердые поверхности, камень, например, только невидимый, и люди падали на него и ломали ноги.
Одним из сильнейших ударов был перебит киль, и корабль стал разваливаться на две части. Чиф, который не покинул судна в его последнюю минуту и прикрутил себя концом к лееру на юте, похолодел, услышав, как заревела хлынувшая в пролом вода. Еще несколькими ударами корабль был окончательно расчленен. Половинки корабля продолжало подбрасывать волной и переваливать с борта на борт. Тяжелые фальконеты срывало с лафетов, они колотились о борта изнутри, пробивая в обшивке зияющие проломы. Чиф видел, как от случайной искры воспламенился в крюйт-камере заряд: треск взрыва потряс воздух, взметнувшиеся вверх обломки градом посыпались в воду рядом с уцелевшей половиной бота. Жаркая волна ударила в лицо Чифу, спалила волосы, бороду. Подожженные горящими щепками, начали тлеть доски обшивки и на юте. Чиф потерял всякое чувство опасности; с неподдельным интересом он смотрел, как потрескивает намокшее дерево, неохотно загораясь, языки пламени лизали отвороты его сапог. Еще немного и огонь под ним превратится в костер, на котором он сгорит. Половинка бота, на которой он стоял, охвачена была пламенем со всех сторон. Она раскачивалась, но колебания ее становились все меньше и реже — под днищем был грунт. Завороженный языками огня, Чиф не отрывал от них глаз. Он уже не понимал, что можно, да и нужно спастись, разбежавшись и прыгнув как можно дальше в воду. Глубина здесь была небольшой, метра три. Он не слышал, как шипит на береговой гальке набегающая и откатывающаяся волна, не слышал звонкого шума реки, впадающей в тихую мелкую бухту, где стояла, наклонившись, половина корабля, его не привел в себя даже голос Афанасия, чья обожженная фигура появилась рядом.
— Вы живы, господин Лейтенант?
— Господин Лейтенант жив, — машинально ответил Чиф, стараясь не вдыхать обжигающий легкие горячий воздух пожара.
— Держитесь за меня, сейчас я вас отвяжу. Пошевеливайтесь, Лейтенант, мы можем сгореть!
— Мы можем сгореть? Разве мы еще живы? Давай сгорим, Афанасий Железная Рука, какого дьявола мы цепляемся за эти обломки?
Сброшенный в воду, погрузившись в нее с головой, Чиф подумал: наконец-то!.. Вот о н о. Но его выдернула из воды все та же железная рука Афанасия, выхватила, подняла и мягко опустила на холодный, девственно чистый песок…
…Обратного адреса на конверте не было, вероятно, адресант предполагал, что он известен тому, кому письмо это было послано. Поэтому сообщение о смерти Огольцова и не было отправлено. Удивительно, что письмо вообще могло сохраниться в этом засилье пустоты и пыльных поверхностей. Хозяин должен был его уничтожить, но не сделал этого.
Письмо было от матери.
«Игорь! О чем ты только думаешь, представитель праздношатающегося поколения?! Тебе за сорок, а ты взыскуешь высшей чести, будто семнадцатилетний юнец. Пойми, вещи имеют тот характер, который придаем им мы сами. А ты заперся на своей Голгофе, от тебя ни слуху ни духу вот уже сколько лет, и, судя по всему, ты ничего не собираешься в своей жизни менять. Только если это можно назвать жизнью! Скольких трудов мне стоило разыскать тебя! Я твоя мать, если ты забыл, что это такое. Однажды ты мне ответил, вот и хорошо, что ты меня родила и дала мне жизнь, теперь разреши мне в ней самому разобраться. Разобрался? Советую тебе, прошу тебя еще раз — перемени свое отношение, приблизься к реальности. Пишу это, конечно, в зыбкой надежде на то, что ты переменишься, хотя в твоем возрасте жизненной линии уже не меняют. Хорошо еще, что откликнешься.
Твоя бывшая жена вышла замуж, ездит на собственной машине на юг, недавно была с мужем за границей. Она стала очень женственной, ей идет эта роль — жены человека с положением. Думается, будь она достойна тебя, сохрани в семье дух взаимного уважения и душевности, то семья ваша не распалась бы.
Тебе нравилось работать, нравилось, как ты говоришь, «производить», но тебя все больше и больше разочаровывал конечный результат такой деятельности. Ты заметил, что в тебе стал просыпаться другой человек, который процесс труда стал предпочитать его результатам, а это заводило в тупик, могло длиться до бесконечности. Но ведь от тебя зависело, что предпочесть, что выбрать, к чему прийти. Ты стал рассматривать свою семью как несостоятельную, прагматическую, как теперь говорят, ветвь Огольцовых и через то, что не сумел, а может, и не хотел с этой несостоятельностью бороться, пришел к выводу, что и сам ты несостоятелен. Однажды ты мне сказал, что ни к чему, кроме как к вещам, не пришел и что в этом виновата, в общем, неорганизованная духовно человеческая сущность.
