class="p1">В наше время умели чудесным образом находить соответствие наших дел с вечным, непреходящим, мало кто думал, что можно жить иначе. Время было великим, не терпело двойственности, колебаний, отсюда наша, может быть, прямолинейность и напор, который ты осуждал, как детскость. Что же сделал ты? Ничего. И продолжаешь ничего не делать. А это есть насилие над собой. Мы в свое время жили, работали, ошибались, но — что-то делали. Ты предпочел остаться в стороне. Бог с тобой! Неизвестно почему ты приходишься мне сыном, к тому же единственным. Позволю спросить, как человечество придет к своим целям — без тебя? Нет людей чужих и нет людей своих: все участвуют каждый в меру возможностей и желаний в процессе движения. В этом есть логика.
О себе. Одолевают заботы на моей работе, которых я пока не собираюсь лишаться, покуда есть силы. Да еще занимает борьба с естественным старением организма».
Истины не бывает где-то посередине, думал я, вышагивая вдоль линии Большой воды. Истина есть и то и это. Убеждению придает силу истины осознание собственного места в жизни. Нельзя также делить время на великое и менее великое. Время есть время. Это его отсчитывают мои хитрые часы, это его контролирует своим биением мое сердце, ритмом работы которого и наполняется содержание времени.
Я рад, что мои колебания кончились.
Прощай, товарищ! Я помню твои печальные глаза в последнюю минуту нашей встречи, там, на берегу, где стоит памятник несуетной, но бесславной судьбе.
Я убежал от накатов вверх, на тундру, где, по рассказам Николая, шла наезженная дорога. Сверху мне стало видно линию прибрежного песка намного дальше, чем с нее самой. В сотне метров от меня копошились у вытащенной на берег лодки двое мужчин. Я помог им приподнять днище лодки, а когда проверка была закончена и маленькая дырочка ниже ватерлинии забита деревянным чопиком, попросился в пассажиры. Я сказал, что втроем всегда было легче и веселее, чем одному или вдвоем, с чем они без всякого возражения согласились.
Так вот я и добрался в Поселок. Еще когда мы подходили к Берегу, над Поселком появилось плотное красное облако, которое медленно относилось ветром со стороны тундры в море. На вопрос, что это может быть, старший из спутников ответил, что, по всей вероятности, это захваченные ветром частицы пыли с голых склонов сопок, подверженных выветриванию. А может, и признаки вулканической деятельности: где-то задышала земля.
На пятерку, предложенную мной в качестве компенсации затрат на дополнительно к норме сожженный бензин, они мельком посмотрели и отвергли ее столь же молча, сколь и красноречиво. Мы не дешевки, парень, сказал старший. Кажется, я покраснел. «Подвезли, и топай!» Восхищенный их простотой и демократичностью, я пожал на прощание их шершавые ладони и спрыгнул на берег.
На почте, в секции «до востребования» мне выдали телеграмму, и, прочитав ее, я покачал головой. Ну и Николай, как только ему удается? Удивляться не стоило, знай я, что есть еще организации, куда можно устроиться заочно, используя результат добрых отношений, или, иначе — связи.
Вернулся на причал. Облако, затянувшее Поселок, густело и густело. Казалось, труднее стало дышать, так плотно пыль висела в воздухе. Уже за пятьдесят — сто метров видимость ухудшалась, предметы тонули в красноватой тревожной дымке.
Семен включил трансляцию и закричал столпившимся на палубе морякам:
— Что вы там колдыбаситесь, витязи?! Что вы бурлите, колготитесь и трепещете?! Да начхать мне на чужое горе!
Все лица повернулись к динамику, Семен вышел на крыло мостика, натянув шнур микрофона, и откашлялся:
Ходят чайки по песку,
Моряку сулят тоску
И пока не влезут в воду,
Жди штормовую погоду!
Семен пел песню. Многократно усиленная мощными транзисторами, она гремела над необозримыми водными просторами, вызывая зыбкое трескучее эхо, отражалась в наползающей на судно красноватой пыльной туче. Где-то камнем падала умершая на лету дичь, всплывала брюшком вверх рыба, ложилось ниц зверье, не в силах переносить тоски и нерастраченной силы, звучащей в словах этой песни.
Лева чихнул.
— Чтоб тебе сдохнуть! — приветствовал его чих Семен.
— Тебе того же, — буркнул благодарный Лева.
Если солнце село в тучу,
Берегись, получишь бучу.
Если ж солнце село в воду,
Жди хорошую погоду…
— Он сбацал тоскливую балладу? — шепотом спросил Леву Дед.
— Он сбацал тоскливую балладу! — разнеслось по палубе. — Он сбацал тоскливую балладу!
Коль резок контур облаков,
Ко встрече с ветром будь готов.
Когда ж их контуры мягки,
Тогда все ветры далеки!
Когда Семен кончил петь, по палубе гулким эхом прокатился общий всхлип-вздох печали и понимания. Закончил же Семен свое выступление тяжким воплем, троекратно отраженным водной поверхностью, красным облаком и небесной твердью:
— Мэйдей! Мэйдей! Мэйдей!
С бульканьем утонул в морской пучине последний компас, который выдрал из нактоуза Чиф. Отныне судну предстояло идти только по флюгеру, пересекая линию ветра то кормой, то носом.
Чиф снова встал рядом со Студентом и оперся плечом о стойку.
Повариха в эту секунду подняла вверх голову и увидела за срезом козырька лицо Студента. Она раскрыла рот и, словно пришибленная кран-балкой, стала слепо тыкаться в спины моряков. Некрасивое зрелище она собою представляла. Ей пришлось писать свои вопросы на бумажке, ибо из-за постоянно разинутого рта слова ее никто не мог разобрать. Лева обратил на нее внимание.
— Скажи букву «рэ-э-э», — поддразнил он Повариху, но самому ему было не очень весело. Он-то понимал, что ему самому будет отныне не очень весело: все повертывается так, что лучше бы не быть на этом сумасшедшем судне вообще. Но деться было некуда.
— Провожающие, утрите слезы портянкой! — снова раздался громовый голос Семена. — Пусть будет что будет! Теперь я у вас бугор! Никто не смей пикнуть!
О чем-то своем, незначительном, переговаривались встревоженные чайки, тихонько посвистывали ванты у самого уха Чифа и Студента, только на палубе стало тихо…
— Третьему на выход! — скомандовал Семен. — Хватайте его под микитки и бросайте на катер, как только тот подойдет!
Спасовал, думал я. Огольцов Игорь Ефимович спасовал. Старая истина: жить труднее, чем умереть.
На палубу спустился Кэп и медленно приблизился к борту, к тому месту, откуда была выброшена наковальня.
После минутной паузы в глубине надстройки раздались тяжелые шаги. В груди тех, кто столпился у борта, кто облепил тамбучину, трепыхнулись сердца. Облако накрыло теплоход, захрустела на зубах пыль. Все отошли подальше от выхода из надстройки, будто тот, кто
