— Как не знать! — сказал Еремеев, выпив стакан водки и прихлебывая пиво. — Это дружок нашего нынешнего секретаря райкома. А секретаря, Федьку Макарова, я тоже с детства знаю. Обоих знаю. С Федькиным отцом приятелями мы были, всю гражданскую войну одной шинелишкой накрывались, спать укладываясь. Так вот! Товарищ Липатов, конечно, прибавил маленько от себя. Павла Колосова — чего же его ругать? А Федьку-секретаря, это да, он паршивец. Он мне строгий выговор влепил. Уж свои коммунисты были согласны на простой выговор. А он нет, строгача стребовал на бюро райкома. А я его, щенка, учил… Вот люди получаются какие…
— Слушай, — сказал Мукосеев. — Я тоже в гражданскую три года винтовку из рук не выпускал. Слушай, дай я тебя поцелую!
Они стали целоваться, потом выпили еще по стакану. Липатов пил интеллигентно, по половинке стакана, нюхая корочку хлеба, и тотчас захмелел, стал рассказывать об искусстве.
— Общеобразовательность слов, — заговорил он, — названий для общих представлений, их теоретичность, несоответствие ни одному единичному объекту утвердили учение о реальности идей как прообразах, прототипах бытия — идея воды, огня, человека, лошади, но не урода, паразита, горшка и тому подобного грубого. Видимое материальное подобие невидимых, но внутренне созерцательных идей: чувственный мир тел низшая реальность в сравнении с миром сверхчувственного царства идей, высшей реальности.
— Он что у вас, не того? — спросил Семен Никанорович, повинтив указательным пальцем себе висок.
— Давай, старик, выпьем еще, — сказал Мукосеев. — Ты толковый старик.
Борис Владимирович смотрел на происходившее вокруг него тупым взором. Все вокруг плыло, вращалось, вздымалось на волнах. Он думал о жене плетущего ересь Липатова, о Надежде Дмитриевне. Он не знал женщины несчастнее ее. Она двенадцать лет ходила в одном и том же, вылезшем, выцветшем меховом пальто, в чиненых-перечиненных туфлях, в старых платьишках. Она работала все, что могла: шила лифчики для продажи, вышивала диванные подушки, клеила абажуры. Но он, этот Липатов, пропивал и свою зарплату и заработанное ею, и жили они в голых, унылых комнатах, как на вокзале, ожидая поезда в счастливое будущее. А поезд все не приходил. «Чувственный мир тел — низшая реальность в сравнении с миром сверхчувственного царства идей; терпи», — говорил ей, напиваясь, Липатов. И она ему верила. Он еще говорил, что напишет гениальную книгу, она тоже верила и покупала ему бумагу, которую он потихоньку уносил и продавал.
«Бедная Надежда Дмитриевна», — сказал себе Борис Владимирович и покачнулся на стуле. Он чувствовал, что из низшей реальности скоро перейдет в высшую, в сверхчувственное царство идей, и что ему надо успеть выполнить все поручения Серафимы Антоновны.
— Мукосеев, — сказал он, позабыв имя и отчество этого человека, — вам нельзя жить в ссоре с Серафимой Антоновной. Вы должны подружиться. Это необходимо и ей и вам. Слышите?
— Ребята, — сказал Семен Никанорович. — Вы хорошие ребята, с такими компанию водить можно. Так я что говорю? Это надо все спеть. Ну, начали!.. Ревела буря, гром гремел…
Через полчаса на соседнем с пивной пустыре, среди сухого бурьяна стояли Мукосеев и Семен Никанорович. В бурьяне, вынесенные с помощью официантов и любителей-добровольцев, лежали Липатов и Борис Владимирович.
— Ты, старый рабочий Семен Никанорович Еремеев, не суди по ним обо всех работниках нашей славной науки, — покачиваясь, держал речь над ними Мукосеев. — Ты о ведущих науку вперед суди по мне. Пятьдесят лет на земле, из них сорок восемь… сорок три… в боевом строю. Семи лет, друг мой, я уже батрачил на кулака-рыбопромышленника, своею собственной рукой добывал хлеб, создавал, как говорится, материальные ценности.
— Я на завод пошел позже, — заметил Еремеев. — Четырнадцати годов. Что с ними-то решим? — указал он на бренные тела.
— А что? Пусть лежат. Проспятся — встанут.
— Нельзя, сентябрь на носу, земля холодная, легкие застудят, — сочувственно говорил Еремеев.
— Нянчиться с ними, что ли?
— Машину надо нанимать да по домам везти. Вместе пили как ни как. Товарищей бросать не годится. Не по-рабочему это.
— Тоже мне товарищи! — Мукосеев плюнул.
— Раз вместе пили, значит товарищи, — твердил Еремеев, верный своей самобытной морали.
Известно, что мертвецки пьяные до крайности нетранспортабельны, переброска их с места на место — дело трудное, требующее много времени и сил. Первым кое-как доставили до дому Липатова, Мукосеев поднялся по лестнице, вызвал Надежду Дмитриевну. Надежда Дмитриевна хлопотала, бегала, волновалась, пригласила дворников, которые, ухватив за руки и за ноги, тащили ее мужа на пятый этаж. Он раскачивался в их руках и стукался низом спины о каменные ступени.
Серафима Антоновна из квартиры не вышла, нанимать дворников бегала ее молоденькая домработница. И пока та бегала, Мукосеев говорил Еремееву:
— Видишь, какая баба! Родного мужа продает. Про других говорить нечего.
— На таких бабах жениться не надо, — философически отвечал Еремеев. — Такие бабы пусть со стату;´ем каменным живут, который все стерпит. Мужик в их руки даваться не должόн. Дурак тот мужик, который этого дела не понимает.
4
У Оли было много свободного времени. Комсомольская жизнь на лето замерла, — аспиранты разъехались из города. Изредка только надо было ходить на заседания бюро райкома. Эти заседания Оля любила: там всегда происходило что-нибудь интересное, всегда услышишь новое.
Олино время распределялось так: часов до трех дня она занималась, листала книги, делала выписки. Решив, что из аспирантуры надо непременно уходить, надо непременно начать накапливать свой собственный самостоятельный опыт в жизни и науке, Оля все же не хотела оставить о себе такое мнение, будто бы она ушла, потому что не справилась. Ничего подобного: она оставит там множество материалов, которые будут свидетельствовать совсем об обратном. Заниматься, правда, очень не хотелось, Оля делала над собой отчаянные усилия и до положенного времени досиживала кое-как.
После трех она начинала готовиться к вечерней встрече с Виктором. Одно за другим перебирала платья, стояла перед зеркалом, обдумывала каждую деталь своей внешности.
После той встречи, когда произошла трагическая размолвка из-за какой-то девушки, уехавшей на Дальний Восток, Виктор позвонил Оле назавтра вечером.
Вечер был скверный. Оля и Павел Петрович сидели в кабинете, и Оля расспрашивала Павла Петровича, почему ушла Варя. Он ответил, что не знает, почему. Оля не верила и настаивала, и даже сказала, что кое-что слышала возле дверей. Настроение у нее было ужаснейшее. Весь день она ничего не брала в руки, ничего не делала, только ходила от окна к окну и вздыхала. Вздыхала она так часто и громко, что ей самой это было противно. С приходом Павла Петровича тоже вот не стало легче.
Они сидели долго, неоткровенные друг с другом, размышлявшие каждый о своем. Оля вздрогнула, когда зазвонил телефон, поспешно схватилась за трубку.
— Да, я вас слушаю, — стараясь говорить как можно холоднее и безразличней, ответила она, когда узнала голос Виктора Журавлева.
Они разговаривали несколько натянуто, но совершенно не упоминая того, что произошло накануне. Журавлев спросил, когда и где они встретятся — сегодня или завтра, лучше бы, конечно, сегодня. Оля хотела сказать, что больше никогда и нигде, но сказала, что ей все равно, — можно на берегу у моста, а можно и на бульваре, где живет он, Виктор. Павел Петрович спросил, когда она положила трубку:
— Шнуровкин, конечно?
— Журавлев, папочка! — ответила Оля с отчаянной смелостью. — Ты его знаешь, это ваш сталевар, который рубит расплавленную сталь рукой. Виктор Журавлев. Он мне нравится.
Так случилось впервые, что, услыхав от Оли имя нового ее знакомого, и еще, о боже мой, которому не только она, но который и ей нравится, Павел Петрович не нашел никаких ядовитых слов.
— Вот как! — только и сказал он.
Что он мог сказать еще?
Он представил себе мысленно этого Виктора Журавлева. Что ж, Виктор Журавлев был отличным первым подручным бригадира-сталевара. Еще в бытность Павла Петровича на заводе Журавлева готовили к самостоятельному бригадирству. Это, так сказать, производственная сторона, общественное лицо Журавлева. А что у него в душе, что в мыслях, в сердце — Ольге, должно быть, это видней, чем ему, Павлу Петровичу. Что можно сказать о человеке, видя его только возле мартеновской печи, только в прожженном бушлате, с черным измазанным лицом? Много ли могли заводские инженеры и мастера сказать в свое время о молодом слесаре Павлуше Колосове? Занозистый, дескать, шустрый паренек, работает хорошо, сообразительный. И только. А Леночка — отметчица с бетономешалки — могла бы о нем в ту пору рассказывать целые легенды, она их и рассказывала подругам, до самой своей смерти рассказывала.
