Они в тот раз сильно накричали друг на друга и почти поссорились.
У Павла Петровича было немало товарищей — и по заводу, и вот в институте наладились хорошие отношения со многими: с Баклановым например, с Ведерниковым, с обоими Румянцевыми, с мужем и с женой, даже с Белогрудовым, который захаживал к нему иной раз, чтобы высказать какую-нибудь новую теорию жизни. Павел Петрович мог бы пойти к брату Елены, к полковнику Бородину, можно же его как-нибудь изловить дома. Товарищей, добрых знакомых было, словом, много. Но друг, закадычный, истинный, с которым можно говорить о чем угодно, был один — Макаров. И если уж Макаров, Федя Макаров, стал на него кричать и обвинять его то в одной, то в другой ошибке, значит деваться больше некуда, надо сидеть дома подобно медведю в берлоге.
С Олей, конечно, тоже было совершенно немыслимо говорить о своих бедах и сомнениях. К ней пришла та счастливейшая пора жизни, когда во всей вселенной существуют только она и некий он. Павел Петрович видел это, он горевал от этого, но уже ничего не делал, чтобы помешать чему-либо, потому что понимал: ничему тут уже никто и ничто помешать не может.
Павел Петрович был один в нежданно разбушевавшихся событиях. Не было Елены, ушел из семьи сын, уходила, и фактически уже ушла, дочь. Семья перестала существовать. Глава ее вернулся к тому, с чего начинал жизнь лет двадцать семь — двадцать восемь назад. С той лишь разницей, что двадцать семь — двадцать восемь лет назад было несметное число надежд, желаний, устремлений, были энергия, здоровье, мальчишеская беззаботность. А теперь?
Он не ответил на вопрос, ему думалось, что теперь ничего, кроме чувства долга, у него не осталось, что он живет и будет жить, работает и будет работать только из чувства долга перед партией, перед народом, перед страной, которые вырастили его, воспитали, которые ему нужны и которым он нужен.
Неожиданно для себя он вспомнил о той теории доминанты, которую однажды развивал Белогрудов. Он снова сказал себе, что это отъявленная чепуха, что это очень вредная и скверная теория, ведущая к пассивности.
Но назвать для себя ведущую линию жизни, кроме линии верности долгу, не мог.
Павел Петрович приезжал во-время в институт, проводил ученые советы, беседовал с сотрудниками, строил жилой дом, реконструировал мастерские, улучшал лаборатории, — где же тут время думать о каких-то сплетнях! Павел Петрович начал было успокаиваться после сплетни о его отношениях с Варей.
Но вот поползла новая сплетня — о том, что Павел Петрович столь поспешненько перекинулся с завода в институт лишь потому, что из-за своей малограмотности он испортил на заводе ответственную плавку и ему грозило или предстать перед судом, или понести партийную ответственность, а может быть, и то и другое вместе. Об этой сплетне Павел Петрович узнал из анонимного письма, присланного ему домой по почте. В письме писалось, что он недоучка, выскочка, что ему не институтом руководить, а жактовской прачечной, что одно дело испортить плавку, другое дело развалить институт, что рано или поздно он попадет в тюрьму, и так далее.
Прочитав письмо, Павел Петрович сел в кресло, да так и просидел с восьми вечера до двух часов ночи. Он вспомнил за эти часы почти всю свою жизнь. Он вспоминал, как подписывался на первый государственный заем, который, кажется, назывался займом индустриализации. В ту пору Павел Петрович хорошо зарабатывал — рублей около двухсот в месяц — и подписался сразу на полтысячи. В заводской газете поместили его портрет и письмо-обращение ко всем рабочим, инженерам и служащим, что если они хотят видеть Советский Союз мощным индустриальным государством, богатым, процветающим, успешно строящим социализм, то пусть и они следуют его примеру, подписываются на заем. На другой день Павел Колосов, придя к своему верстаку, увидел, что в его ящиках нет ни единого ценного инструмента — ни микрометра, ни штангенциркуля, ни набора плашек и метчиков — ничего. А еще через день секретарь заводского партийного комитета, большевик с дореволюционным стажем, говорил ему, пригласив к себе в кабинет: «Дорогой товарищ Колосов. Ты хороший комсомолец, мы тебе верим, в наших глазах тебя не сможет очернить ни одна сволочь. Но и ты будь бдителен. Ты встал на общественный путь, на путь активной борьбы за новое. Этот путь не усыпан розами, на нем окажутся и гвозди, и шпильки, и удары дубиной из-за угла. Будь готов к ним, милый. Вот я на днях читал новое стихотворение поэта Маяковского: «Мы живем, зажатые железной клятвой. За нее — на крест, и пулею чешите!..» Понял? И на страдание, на муку будь готов и на беспощадную борьбу». Он подал Павлу Колосову клок бумаги, на котором нарочито корявым почерком было написано: «Вот которые у нас на заем по пятьсот рублей призывают, откуда они такие денежки берут? Портретики ихние печатаете, а что за портретиками — видеть не хотите. А поглядели бы. Знаменитый Колосов, пятьсотрублевщик, воришка он. Инструмент на барахоловке загоняет и вносит в заем. Так дело и идет — вроде из пустого в порожнее. Посмотрите: раскрадывают рабоче-крестьянское государство. За что боролись? За что кровь проливали? Буденновский конник Ф. Т.»
Прошло некоторое время. Украденный у Павла Петровича инструмент нашли — он был утоплен в строительном котловане, в котором месяцами стояла дождевая вода. Нашли и самого «буденновского конника» из подсобных рабочих, который оказался темной, уголовной личностью.
Все обошлось как будто бы вполне благополучно. Но сколько пережил Павел Колосов в те дни! Он как бы и в самом деле был поднят на крест и распят на нем ржавыми гвоздями.
Много вспомнилось Павлу Петровичу всяческих событий, пока он сидел в кресле, устремив взгляд в темноту, и размышлял о той паутине, которая качала плестись вокруг него в институте. В трудных, в очень трудных положениях бывал он за свою сорокатрехлетнюю жизнь, но в таком положении, в каком оказался теперь, еще никогда ему бывать не приходилось. Может быть, это все еще пройдет?
Но нет, из институтских щелей выползала и третья сплетня. С известием о ней пришел совершенно расстроенный Бакланов.
— Черт знает что, Павел Петрович! — начал он, входя в директорский кабинет. — Вокруг меня подымается мутнейшая волна. Пошли разговоры о том, что я ваш родственник, брат, сват, деверь, шурин — не знаю кто, и что поэтому вы прогнали прежнего главного инженера и заместителя по научной части Архипова и взяли меня, мало компетентного в вопросах организации научной работы. Я заготовил вот заявление, чтобы вы меня освободили от этих обязанностей. Я доктор наук, я профессор, я спокойно руководил группой, я преподаю в институте. На кой дьявол мне это заместительство!.. Да я…
— Успокойтесь, — сказал Павел Петрович, выйдя из-за стола к Бакланову, который стоял посреди кабинета и размахивал листком бумаги. — Никто никого не прогонял. У меня хранится письменная просьба Архипова, есть свидетели его неоднократных устных просьб об освобождении от должности, и, наконец, он сам имеется налицо. Какая галиматья! Что же вы разволновались?
Когда дело коснулось другого, когда надо было защищать не себя, а товарища, Павел Петрович преобразился. Он был готов ринуться в бой против кого угодно, лишь бы отстоять репутацию Бакланова.
— Кто это все вам сказал? — спросил он.
— Да вот как-то так, вокруг да около… — Бакланов покрутил рукой в воздухе. — Мой секретарь сказала: знаете, Алексей Андреевич, вот что болтают, будьте готовы ко всему. Спрашиваю, откуда ей это известно. Говорит, в столовой, за столиком услышала. Иди, лови их!
— А никого ловить и не надо. Работайте спокойно. Я сумею за все ответить, слышите, Алексей Андреевич!
— Хорошо. Слышу. Попробую. Но каков у нас народ!
— Не народ каков, и не у нас это только. Вы сделали хороший доклад, направленный против рутины в научно-исследовательской работе, против рутинеров, ищущих спокойной жизни, вы переворошили тематический план, вы многих подняли с их кресел, из которых они не подымались годами, — вот вам и результат. Рутина и рутинеры хотят жить и сопротивляются. Как иначе они могут против вас бороться? Не докажут же они, что вы не правы! Доказать недоказуемое невозможно. Следовательно, чтобы отдалить свой крах, они считают, надо очернить, сожрать вас. Авось на ваше место придет рутинер под стать им. Ну, а если и не придет такой, то, во всяком случае, получится выигрыш во времени. Пока новый человек осмотрится да разберется что к чему — времечко-то ихнее и протянется еще. Уж тут на все пойдешь.
Павел Петрович говорил, говорилось гладко и очень логично, и ему странно было, почему все еще продолжал волноваться Бакланов. Он не вспомнил о том, что вот так же с ним самим недавно говорил Макаров, говорил гладко, логично, а Павел Петрович продолжал волноваться и удивлялся, почему Макаров спокойно рассуждает, вместо того чтобы бить в набат.
