— Не народ каков, и не у нас это только. Вы сделали хороший доклад, направленный против рутины в научно-исследовательской работе, против рутинеров, ищущих спокойной жизни, вы переворошили тематический план, вы многих подняли с их кресел, из которых они не подымались годами, — вот вам и результат. Рутина и рутинеры хотят жить и сопротивляются. Как иначе они могут против вас бороться? Не докажут же они, что вы не правы! Доказать недоказуемое невозможно. Следовательно, чтобы отдалить свой крах, они считают, надо очернить, сожрать вас. Авось на ваше место придет рутинер под стать им. Ну, а если и не придет такой, то, во всяком случае, получится выигрыш во времени. Пока новый человек осмотрится да разберется что к чему — времечко-то ихнее и протянется еще. Уж тут на все пойдешь.
Павел Петрович говорил, говорилось гладко и очень логично, и ему странно было, почему все еще продолжал волноваться Бакланов. Он не вспомнил о том, что вот так же с ним самим недавно говорил Макаров, говорил гладко, логично, а Павел Петрович продолжал волноваться и удивлялся, почему Макаров спокойно рассуждает, вместо того чтобы бить в набат.
В конце разговора Павел Петрович взял из рук Бакланова листок с заявлением, мелко изорвал его и бросил в проволочную корзину под столом.
— Забудем эту минутную слабость, дорогой Алексей Андреевич! — сказал он твердо, весело и энергично.
Проводив Бакланова, Павел Петрович принялся медленно расхаживать по кабинету. В глазах его была усталость. Ему хотелось лечь на диван и чтобы его унесло отсюда как на ковре-самолете куда-нибудь, где нет сплетен. Разве он так же, как Бакланов, не мог сказать: «Я спокойно руководил металлургией завода, я инженер, я отлично знаю свое сталеварение, на кой дьявол мне это директорство в институте!» Но Бакланов в партию вступил совсем недавно, а его, Павла Петровича, еще с комсомольских лет связала железная клятва, за которую «на крест, и пулею чешите». Он никуда не пойдет и никому не скажет о том, как ему тяжело и трудно. Он мог сказать об этом только другу беззаветному и верному, не сомневающемуся и не колеблющемуся, каким может быть только любящая женщина, он мог сказать о том только Елене.
В эти трудные дни его посещали самые различные мысли. Он подумал, например, почему писатели охотнее пишут о плохих руководителях, нежели о хороших, почему во многих книгах прогрессивный новатор-рабочий или молодой инженер непременно борется с отсталым директором, который стоит на пути прогресса этакой тупой глыбой? И почему считают, что надо реже писать о руководителях, которые делают свое большое, важное дело так же честно, с такой же энергией, с таким же огнем и жаром и ничуть не менее умно, чем новаторы-рабочие и молодые инженеры? Почему бы не разобраться как следует, во имя чего эти руководители часто не спят ночей и не видят свободного времени днем? Во имя чего они добровольно несут на себе бремя величайших забот и огромной ответственности? Во имя чего, учредив на своем предприятии Доску почета для лучших людей, они мирятся с тем, что на этой доске никогда не появляются их собственные портреты, — будто бы они сами уже никогда не способны ни быть передовиками, ни быть лучшими людьми? Во имя чего они согласны получать выговоры, всяческие взыскания, — да, да, да, во имя чего это все?
Размышлял так Павел Петрович о себе, о Федоре Ивановиче, о своих заводских друзьях.
Заводские друзья его не забывали. Они несколько раз приезжали за ним и возили на завод, знакомили с тем, как идет монтаж опытной электропечи, показывали карты различных технологических вариантов плавок стали по его, Павла Петровича, идее связывания и вывода в шлак водорода.
Однажды возле опытной печи Павел Петрович увидел Виктора Журавлева.
Константин Константинович сказал, что Журавлев — это и есть будущий бригадир, о котором Павлу Петровичу уже докладывали. Сейчас он учится, а с пуском печи начнет бригадирствовать.
— Вот ведь как получается в жизни, — сказал Павел Петрович, пожав руку Журавлеву. — Никогда не предполагал… А вы тут не приметесь черпать расплавленный металл пригоршнями? — спросил он совершенно серьезно.
Журавлев улыбнулся и ответил:
— Сами увидите, Павел Петрович.
Павлу Петровичу еще о многом хотелось спросить Журавлева; он хотел бы знать, как повелитель его дочери намерен повелевать ею, куда поведет он ее, по каким путям-дорогам, какие у него планы: на дальние ли пути или на короткие стежки через ближнее поле. Но он не спросил молодого сталевара об этом, как в свое время и его самого, молодого слесаря, ни о чем подобном не расспрашивал отец Елены, естествоиспытатель с живыми, умными глазами. Естествоиспытатель задавал молодому слесарю вопросы о надфилях, о драчевых пилах, о том, что такое «ласточкин хвост» и как его выпиливать.
Бывая на заводе, Павел Петрович порывался повидать Варю, которая вновь вернулась в лабораторию, но живет теперь не в общежитии, а стала угловой жиличкой у одной из сотрудниц института. Павла Петровича останавливал вопрос: зачем он пойдет, зачем ему надо видеть Варю? Казалось бы, для сомнений не могло быть и места: то есть как зачем? Вместе работали, жили под одной крышей, были добрыми друзьями, — как же не повидаться! И все-таки сомнения мешали ему пойти в лабораторию к Варе. Не надо ее тревожить, решал Павел Петрович. После ее отчаянного признания он относился к ней как к тяжело больной, которой вредны напоминания о ее болезни.
Но встреча все-таки состоялась, и совсем не на заводе, а на улице возле дома Павла Петровича. Ее нечаянно устроила Оля.
В один из вечеров, когда Виктор работал во вторую смену, Оля отправилась навестить Варю на ее новой квартире. Дома была хозяйка комнаты, говорить откровенно при ней было невозможно, и Варя предложила погулять. Они вышли на улицу. Оля рассказывала Варе о том, что происходило в ее жизни за последнее время; она сказала, что Виктор еще, правда, о женитьбе прямо не говорил, но и без слов видно, как сильно он ее любит, и, конечно, скоро скажет все-все; что она счастлива и даже никогда не думала, что у людей бывает такое счастье; что у нее будто выросли крылья, в аспирантуре копошиться она больше не может, подала заявление об уходе, ее ругали, но она настояла на своем, с первого сентября пойдет преподавать историю в школе, гороно направило ее в двадцать восьмую школу, где она сама училась, и там, оказывается, еще много старых ее учителей. Потом Оля принялась расспрашивать Варю, что у них произошло в институте, о чем с ней разговаривал тогда в кабинете Павел Петрович. Неужели из-за какой-то дурацкой сплетни Варя ушла из их дома? Без нее стало там пусто, худо и скучно, и хорошо бы, если бы Варя вернулась.
«Что там произошло, спроси, Оленька, лучше у Павла Петровича, — ответила Варя. — А вернуться?.. Нет, это невозможно». — «Я его спрашивала, — сказала Оля. — Он ответил: грязная история. И все. Не понимаю: папа, ты — и вдруг грязная история!»
Занятые тревожными разговорами, они незаметно дошли до подъезда дома, в котором так хорошо жилось Варе несколько месяцев; ноги сами принесли ее к этому подъезду, они уже привыкли ходить сюда.
Варя и Оля все еще стояли та тротуаре, когда подъехала машина и из нее вышел Павел Петрович.
— Здравствуйте, Варенька! — сказал он, и по выражению его лица было видно, что он хотел бы знать причину, которая привела Варю к его дому.
— Здравствуйте, Павел Петрович, — ответила Варя, чувствуя, что вся мертвеет, что сейчас превратится в механическую куклу, которая только и способна будет хлопать глазами да говорить «да» и «нет».
Машина уехала.
— Ах, беда! — сказал Павел Петрович, обернувшись ей вслед. — Папиросы там оставил. Может быть, мы зайдем к нам? — предложил он Варе. — Что это вы тут стоите?
— Нет, нет, — отказалась Варя. Не видав Павла Петровича десять дней, она воображала, что способна думать о нем спокойно, что способна грустно философствовать о горечи любви, на которую не ждут ответа. Но встретив его, она утратила способность философствовать и собирала все силы, чтобы не выглядеть онемевшей и парализованной дурой. — Мне надо домой, моя хозяйка рано ложится спать, и неудобно ее будить — топать, зажигать свет.
— Ну тогда, Оленька, будь другом, поднимись домой, принеси папиросы, — сказал Павел Петрович. — Они где-то в буфете.
Оля поняла, что отец ее нарочно отсылает. Она ушла обиженная и, демонстрируя, что для нее совсем не тайна, зачем понадобились отцу папиросы на улице, долго-предолго не возвращалась. За это время Павел Петрович и Варя сказали друг другу всего несколько слов.
— Мне попало от моих друзей, Варенька, за то, что я вас отпустил из института, — сказал Павел Петрович. — Не надо было этого делать.
— Надо, Павел Петрович. Не по одной причине, так по другой.
Он не спросил, какую другую причину она имеет в виду. Он сказал:
