— О, Джокиа легко узнать, — ответил Теймураз. — Он рыжий, огненно-рыжий; в веснушках, скрюченный, как оставленная без присмотра лоза, и нос кривой, как соха.
Неладный он человек, Джокиа, неладный! Больше ничего не могу вам сказать. Встречая утром, плюем ему вслед; «Чур меня!» Когда он проходит мимо овина, мальчишки кричат: «Обойди сторонкой, не то подожжешь!»
Все ненавидят его, и в то же время он всем необходим. Не бывает дня, чтобы человек двадцать не спросили о Джокиа. Ищешь его в Джвари, — говорят, он в Сванетии. Когда же сваны уверены, что он у них, Джокиа оказывается уже в Тбилиси.
— Но все же, что за человек этот Джокиа? — спрашиваю я Теймураза.
— Поставщик лошадей и волов, сводник, бывший торговец, мошенник и черт его знает кто еще!
На другой день, утомленный поисками, я шел проселочной дорогой. Гляжу: шагает человек с огненно-рыжими волосами; через плечо перекинут башлык, к поясу подвешен кинжал. Идет, напевает. Подойдя к нему вплотную, спрашиваю: — Не вы ли Джокиа?
— Он самый.
И, не дав мне сказать, говорит:
— А я вас ищу.
— ??? Откуда вы знаете, кто я?
— Я всех знаю. Вы — Константина Гамсахурдиа, не так ли?
— Да.
— Я уже приготовил для вас четырех лошадей.
Мне стало смешно.
— На что мне столько? Я ведь один.
— А багаж?
— Багаж? У меня с собой один рюкзак, охотничье ружье, около сотни патронов, альпеншток и десяток блокнотов.
Джокиа задумался; уставившись на кончики своих чувяков, он покачал головой.
— Одну, говорите? Нельзя одну. Я должен всех четырех коней доставить их владельцу в Местиа.
Я опечалился.
Вдруг, часто заморгав глазами, Джокиа говорит:
— Коли повремените, я найду еще трех клиентов, если, конечно, у вас есть счастье. А если нет, — уж не обессудьте.
И с этими словами он исчез, оставив меня одного на проселочной дороге.
На другой день я опять шел к сельсовету искать лошадь.
Смотрю, — проносят покойника. За гробом, впереди подавленных горем родственников, шествует Джокиа, бъет себя обеими руками по голове, причитает.
Я посторонился, обнажил голову.
А Джокиа вдруг прекратил свои причитания и кинулся ко мне.
— Ну, достал-таки для вас коня, и какого!
— Одного?
— Да, одного, но он стоит десяти.
— Кто это умер, Джокиа? — спрашиваю я соболезнующе.
— Некий Кобулиа, большой прохвост и грубиян. Утром, еще не поздоровавшись, он уже успевал выругать вас. Бывало, спрашивает: «Как поживаешь, паршивец?» Или передает привет семье и тут же угощает отборной бранью.
Я невольно засмеялся.
— Почему же ты причитал над ним так громко, Джокиа?
— Да обидно, что на свете еще остались бездельники похуже его и что они околевают так медленно.
На третий день меня разбудили чуть свет: пришел Джокиа. Он привел мне такую лошадь, что когда она закрывала глаза, то казалась дохлой. Вся в парше, спина натерта, места живого не было на вей.
— Нет, милый Джокиа, — сказал я, — лучше пешком идти, чем сесть на такую клячу.
И холодно выпроводил его. Через час он привел другую.
— Вот эта — что надо, клянусь детьми! — хвастал Джокиа.
Лошадь на вид была недурна.
Но я бывал в горах и знаю, что не всякий конь годится для горных переходов. Тут самое главное, чтобы у коня были крепкие ноги и чтобы он не был пуглив, — не то сбросит тебя в пропасть, так что и костей не соберешь.
Я сел на лошадь, проехался. Она пугалась каждого камня, тяжело дышала (без сомнения, была с запалом), ни за что не хотела взойти на мост.
Пришлось забраковать и ее.
Вечером я зашел в духан. Сижу, просматриваю тбилисские газеты.
Духан был полон людьми. За большим столом сидело человек десять. Джокиа стоя произносил цветистый тост в честь одного из них — бритого человека с жирным подбородком.
Он восхвалял его мудрость, щедрость, энергию, проницательность и под конец даже сравнял его с орлом.
При этом Джокиа изъяснялся на таком правильном грузинском языке, что я был поражен. Прикрыв лицо газетой, я стал наблюдать за ним.
Но он все же меня заметил и, бросившись к моему столику, стал просить от имени своих друзей присоединиться к их компании.
Я сухо ответил, что тороплюсь, и отклонил приглашение. Тогда он стал извиняться, что до сих пор не доставил мне коня.
— Ты, оказывается, замечательный оратор, — заметил я. — К кому относился этот столь длинный тост?
— Какой я оратор! Просто попал к косноязычным, вот и заставляют меня говорить, а сами знай себе лопают.
Этот вот плешивый, похожий на кабана, — большой жулик, работает где-то в Батуми. Теперь прикрепили его к сванскому лесному промыслу.
— Почему же ты называл его орлом?
— Эх, батоно, каждого человека надо сравнивать с тем, на кого он не походит. Если же всех сравнивать с теми, кто на кого похож, тогда придется бежать отсюда.
— А тот, рыжий, что сидит с краю, кто такой?
— Это поп-расстрига из Джвари, развратнейшая личность. При Николае был сослан в Сибирь за выдачу фальшивых метрик; при большевиках уверял, что он политкаторжанин, но его раскусили и сослали. Отбыл срок и опять притащился сюда.
Обрисовав в таких же красках остальных собутыльников, Джокиа простился со мной.
На другой день я уже собирался возвратиться в Тбилиси. Но прибежал Джокиа и еще с порога начал расхваливать лошадь: жеребец, иноходь, с крепкими ногами, спокойный, золотистой масти. Клялся Хахульской богоматерью, уверял, что сам Георгий Илорский не сиживал на лучшем коне.
Я осведомился о стоимости проката. Оказалось — триста рублей!
— Да лишусь я жены и детей, пусть мне придется своими зубами грызть кости покойного отца, пусть я увижу гроб своего единственного сына, если не должен заплатить двести рублей хозяину лошади! А овес? Пуд овса стоит пятьдесят рублей!.. Триста рублей — только для тебя. Для других и цена была бы другая.
У меня не было выбора; пришлось согласиться и дать ему задаток.
Лошадь, действительно, оказалась превосходной,
«Хорошо, что хоть раз Джокиа сказал правду», — подумал я.
Поддерживая мне стремя, Джокиа обратил внимание на мои гетры и рейтузы.
— Неужели вы думаете в этих вот носках взбираться на наши ледники и охотиться на туров? — спросил он.
— Не беспокойся, Джокиа, — ответил я, — в таком виде я исходил Альпы.
— Но Альпы одно, а Сванетия — другое, — заметил он.
Джокиа вприпрыжку следовал за лошадью, бежавшей иноходью.
— Шагом езжайте, шагом, а то им не поспеть за нами, — кричит он мне и бежит с развевающимися на ветру огненными волосами.
— Кому «им»? — спрашиваю я.
— Ведь я вам говорил, что нашел для вас трех попутчиков. Трех лошадей дал им, а четвертую, самую лучшую, оставил для вас.
— Да кто же они?
— Вот догонят, и увидите. А имен и фамилий их я и сам, право, не знаю.
«Впрочем, для меня это безразлично, — подумал я. — Ехать одному скучно. Не все ли мне равно, в конце концов, кто они?»
И придержал лошадь.
Через реку Манагу строили новый мост. На противоположном берегу пыхтел трактор.
На опалубке стучали молотки рабочих.
Лошадь заартачилась. Огрев ее нагайкой, я въехал в воду.
— Какая глупость строить здесь мост! — говорит злорадно Джокиа. — Вот эта, сейчас высохшая, Маната весной вздуется, как Ингур, и в два счета снесет мост.
Так проехали мы еще несколько километров.
Я уже был уверен, что разговор о трех попутчиках — миф.
Но тогда почему этот проклятый Джокиа заставил меня просидеть целых три дня в Джвари?
— Где же твои всадники, а, Джокиа? — кричу я ему.
— Клянусь прахом матери, — начал Джокиа и, рысцой нагнав моего коня, продолжал, понизив голос: — Дело в том, что… Я знаю, кто вы, и уверен, что вы меня не выдадите. Недавно с моим кумом Кац Звамбая стряслась беда: сын его убил Ломкаца Тарба.
В праздник малануров дом Звамбая навестил его воспитанник Эмхвари, и в ту же ночь Тарба напали на них. Были убиты еще два брата Тарба. В схватке участвовали Кац с сыном Арзаканом и Эмхвари.
Теперь я должен всех троих переправить в Сванетию, Тарба — могущественная семья, они изведут Звамбая. Вы же знаете абхазцев: ни одной капли крови не оставят без возмездия. Когда Тарба были в кровной вражде Малазониа, то они ухитрились в Москве укокошить одного из них.
— Но почему же они не поехали с нами от самого Джвари?
— Я долго их уговаривал. Молодые-то вас знают, но Кац Звамбая не захотел. Кац — старый абрек и чересчур осторожен. «В дороге, говорит, догоним…»
Я попросил Джокиа укоротить мне стремена. Мы остановились. Только кончил он возиться со стременами, как на недавно проложенной шоссейной дороге показались трое верховых.
Впереди скакал старик, голова его была повязана башлыком. Двое молодых гнали взмыленных коней, но опередить старика не хотели.
