— Постой! — вдруг взволнованно перебил его Виктор. — Это постановление тридцать третьего года, где об антимеханизаторах сказано?
— Оно самое.
— Так я ж это постановление прекрасно знаю! — в полном восторге вскричал Виктор. — Я ж тогда на слете ударников был. Помнишь, Андрей? — метнулся он к товарищу и тотчас же опять, жадно, к шахтеру из Горловки: — Так что ж, выходит, это ты, папаша, постановление-то вырабатывал?
— Ну, не я, конечно… — усмехнулся тот. — А мы действительно свои советы давали, это принять на себя могу…
— Да-а! — раздумчиво сказал Дюканов. — Повезло тебе, отец!
— Это я и сам чувствую, — тихо ответил шахтер из Горловки.
Москва радушно принимала дорогих гостей. Она показалась им во всей своей древней юной красе и не скупилась на ласку. Стахановцам было даже немного неловко от этого всеобщего внимания и почета. Смущенно принимали они приветствия, конфузились, когда москвичи задаривали их цветами. Но было радостно, что рабочего человека так принимают в столице. Особенный почет выпал, конечно, на долю шахтеров — то ли потому, что народ называл уже новое движение именем шахтера, то ли потому, что москвичам шахтерская профессия казалась наиболее романтической, героической даже. А Москва любила героев — летчиков, полярников, парашютистов, пограничников…
И нашим ребятам полюбилась Москва. Им все тут нравилось: и люди, и улицы, и заводы, и театры, и новые станции метро…
— Дворцы! — восхищался Виктор. — Не скажешь, что под землей… Вот у нас бы так.
— Будут и у нас шахты, как дворцы… — возражал Андрей.
— Та где там! Быть этого не может! Тут, в метро, угля нету, оттого и чисто. А у нас — уголь.
Но Андрей упрямо твердил:
— Нет, будут и у нас дворцы!
Побывали ребята и в Кремле. Оказалось, что и это для них вполне доступно. Все было возможно для них в Москве, все двери распахнуты. Об одном только жалел Виктор: времени мало. Как скупец, дрожал он над каждой минутой. Просыпался раньше всех, ловился всех позже. И все горевал, что не успеет посмотреть всего, что хочется.
Он даже с Дашей не желал встречаться, чтоб времени зря не тратить.
— Ну что она может показать нам в Москве? — недовольно ворчал он. — Только перевод времени.
Но Андрей настоял на том, чтоб встретиться. Нельзя, дядя Прокоп не простит. «И мне Даша не простит тоже!» — грустно думал он при этом.
Встретились утром, у телеграфа. И сразу же пошли покупать Виктору джемпер. Даша была обрадована встречей и не скрывала этого. В универмаге она оживленно тормошила продавщиц, сама выбирала Виктору джемпер; вдруг спросила:
— А домой вы подарки послали?
— Кому домой?
— Ну, родным — в Чибиряки?
Эта мысль понравилась Виктору. Решили тут же все закупить и отправить посылкой.
— Вот удивятся, что из Москвы… — как ребенок, радовался Виктор.
А Андрей, шагая за Дашей по бесконечным лестницам, мучительно размышлял, можно ли, удобно ли сделать подарок Даше, не обидится ли она? И что подарить? Духи, дамскую сумочку, шелковый платок? Но все это не подходило Даше, по мнению Андрея. Вдруг он решился, купил хорошенький портфельчик и, робея, протянул ей:
— Это тебе.
Даша удивилась:
— Ну, зачем это, Андрюша?..
Но подарок понравился. Она поблагодарила. Чтоб не отстать от приятеля, сделал ей подарок и Виктор — подарил какую-то брошку. И Андрей видел, как Даша вспыхнула от радости и тут же приколола брошку к груди, а потом все время на нее поглядывала. И Андрей знал, что теперь она и не расстанется с ней…
Была еще одна встреча в Москве, тоже крепко врезавшаяся в память Андрея и Виктора, и опять по-разному. Их, вместе с другими делегатами, позвал к себе в гости Никита Изотов. Он был теперь москвич, учился в Промакадемии, но земляков принял по-донбасски; была тут и квашеная капуста, и моченые яблоки, и огуречный рассол, и перец, как динамит, хоть запаливай, и пиво — по-шахтерски — в огромном графине. В квартире было тепло и уютно, но казалось Андрею, что тесно здесь Никите Изотову, как тесно было ему и в забое. Большой, просторный это был человек, и Андрей с невольным трепетом глядел на него. «Учится в академии… — думал он. — А тоже шахтер, как и мы… И немолодой».
— А что, Никита Алексеевич, трудно учиться-то? — спросил кто-то из земляков.
— Да, уголек было легче рубать! — смеясь, ответил Изотов. Потом посмотрел на всех, вздохнул и прибавил: — А учиться надо, надо!.. Особенно вам, ребятки, советую…
Виктор удивленно глядел на него. Такой богатырь, а за школьной партой. Да если б взялся он за молоток — он всех бы перекрыл! А он учится…
Виктор задумчиво отхлебнул пиво из стакана. «А может, так оно и следует теперь шахтерам?» — пришла неожиданная мысль.
Меж тем приближался день отъезда. Уже были заказаны билеты. А уезжать не хотелось из этого доброго, гостеприимного города.
Неожиданно отъезд делегаций был отменен. Задержали всех — и донбассовцев, и ленинградцев, и бакинцев. Напротив, в Москву стали приезжать еще и еще стахановцы. Их собралось уже до трех тысяч. Чувствовалось, что предстоит что-то большое и важное…
По замыслу писателя вторая книга романа «Донбасс» должна была открываться главой «Прощание». Борис Горбатов, как это можно заключить из его авторского плана, предполагал посвятить вторую книгу событиям предвоенной жизни, войны и восстановления.
Едва закончив первую книгу, он одну за другой совершает длительные поездки в Донбасс, встречается там с шахтерами, горными инженерами, партийными работниками, учеными. Он глубоко изучает материал будущих книг, стремясь как художник заново представить себе с наибольшей широтой и точностью время, уже успевшее стать для нас историей: лозунги сороковых годов, планы и практические задачи, на какие партия тогда нацеливала нашу страну, весь советский народ. Этой темой Большого Донбасса Горбатов овладевал настойчиво и постепенно. Ему хотелось прежде всего и больше всего выразить в своих книгах всю силу поэзии труда. Поздней осенью 1951 года Горбатов вчерне закончил одну из последних по времени написания глав своего романа, главу о том, как из шахты, за ненадобностью, поднимают последних лошадей и как с ними прощаются переходящие на другую работу коногоны.
Я хорошо помню, как он читал мне эту главу, в одной руке держа стопку своих обычных маленьких аккуратных листочков, вырванных из блокнотов, а другой время от времени сердито потирая лоб. Он волновался, потому что особенно любил эту главу, любил заранее, и когда задумывал ее, и когда рассказывал о ней. А сейчас, когда читал, кажется, сам почувствовал, как хорошо все вышло, и разволновался еще больше.
Я сказал ему, что услышанное мной сейчас принадлежит к лучшим страницам из всего вообще написанного им. Это была правда, и я видел по его лицу, — он сам знает, что это правда. Он помолчал, а потом спросил:
— А у лошадей ведь тоже получились характеры. Верно? — И, сняв очки, протер платком переносицу и повлажневшие от волнения во время чтения глаза.
Он был чужд сентиментальной любви к животным, но эти лошади, потрудившиеся и состарившиеся в шахте, были для него тоже частью Донбасса, верными помощниками людей в их подземном труде, и поэтому он и к ним испытывал нежность и в них для него жила частица поэзии. Я заметил, что глава эта особенно поэтична, и добавил не раз, наверно, им уже слышанную в подобных случаях фразу, что недаром он начинал писать как поэт.
Тридцать два года назад напечатав свою первую юнкоровскую заметку и свой первый рассказ в донбасской «Кочегарке», Борис Горбатов и последние написанные им в жизни строки посвятил родному краю, гордым именем которого — «Донбасс» — названа последняя, самая зрелая, но, к несчастью, оборванная смертью работа писателя.
К. М. СИМОНОВ. (Из собрания сочинений Бориса Горбатова. Том 1. «О Борисе Горбатове»)
На шахте «Крутая Мария» выдавали лошадей на-гора. Лошадей было семь, все с участка «Дальний Запад», — последние кони шахты: Стрепет, Маркиз, Маруся, Барышня, Купчик, Шалун и седая, старая Чайка. Сейчас все они в последний раз стояли в подземной конюшне, а коногоны собирали их в путь: чистили, убирали, даже прихорашивали, словно снаряжали их не для конного двора, а для свадебного поезда.
— Ну вот, Чайка, — говорил немолодой рябоватый коногон Никифор Бубнов, по прозванию «Бобыль», вплетая алую шелковую ленту в седую гриву своей любимицы, — вот и кончилась твоя подземная служба!.. Совсем кончилась, вот оно как, умница ты моя!.. А поедешь ты теперь, Чайка, на-гора, да под самое красно солнышко, да на чисту волюшку, на зелену травушку… — продолжал он нараспев и шепотом, так, словно рассказывал Чайке сказку. — Э! Да ты, небось, и не помнишь, бедолага, какое оно и есть-то, это самое красное солнышко. А? Не помнишь, где тебе!.. Вот дела-то какие у нас с тобой, Чайка, милая ты моя!.. — ласково приговаривал он, уже начесывая на лоб лошади сивую челку, которую тоже собирался украсить бантом.
