— Сотни две, не больше. Да и то все не те, — вздохнул Хлюст. — Где‑то в моей программе чего- то не хватает. Чего?
— Цели.
— Как же так?! Я ведь ее ясно указал: «Живи, пока живется…»
— Именно это и не устраивает людей. Так живут звери, а не люди. Может быть, так и трава растет. Будет дождик — вырастет, а не будет — засохнет. А вот дождик ты не обещаешь, не в твоих это силах.
— Я и сам понимаю, — признался Хлюст. — Хотя программу я составил хорошую, люди все- таки идут до меня. Но зачем? Опять же чтобы побольше нахватать себе.
— Это и понятно. Они идут за тем, что ты им обещал: «Живи, пока живется». Они понимают это так: «Хватай, чего попало». Я предполагаю, что они даже обижаются на тебя за то, что ты грабишь только классные вагоны. Они согласились бы очистить все вагоны подряд.
— Врешь!
— А ты позови любого из них и спроси.
— Туз! — рявкнул в дверь Хлюст.
Но впереди Туза на пороге возник воронежский мужик Залетов и, преодолевая свою робость, вызывающе заявил:
— Служить я те, господин хороший, не собираюсь, однако не уйду отселя, покуда ты энтих людей не ослобонишь.
— Вот видишь, он, Иван Залетов, служить тебе не собирается, — сказал Петр.
Но Хлюст не обратил внимания на это поясне ние и еще громче рявкнул:
— Туз! Слови кого‑нибудь из наших и веди- тащи сюда!
Туз, обернувшись, выдернул из‑за двери первого попавшего и, почти на весу донеся его до стола, поставил перед Истинным Освободителем. Тот испытующе посмотрел на перечеркнутого патронташем мужика и ласково спросил:
— Как думаешь, если бы мы и другие вагоны в том поезде проверили, много чего нужного взяли бы?
— Много не много, а все добро, в хозяйстве сгодилось бы. Я и сам эту задумку держал, да ведь как про задумку‑то скажешь? А ежели она вам вдруг не пондравится?
— А ты говори все как на духу, — разрешил Хлюст и даже поощрительно улыбнулся.
— Ну ежели как на духу… — Мужик покосился сначала на Туза, потом на Хлюста и, приметив его улыбку, совсем осмелел: — Ежли по справедливости, то пора делить все, что нахватали. Хотя бы поровну, однако тем, которые в операцию не ходили, у котла, скажем, кашеварили, поменьше, жисть свою они под пули не подставляли. Но это уж как вы прикажете.
— Ну хорошо, поделим по справедливости, — согласился Туз. — А дальше что? По домам с этим добром?
— Не, по домам пока нельзя, — возразил совсем осмелевший мужик. — Там свой дележ идет. Мою- то землю, поди, другим нарезали, которые лапотные были. Нет, сначала надо вашей властью ме ня в моей земле утвердить, а опосля уже я сам смикитю, как мне распорядиться.
— Значит, ты своей землей сам распоряжаться хочешь? А я тут при чем?
— А ты, стало быть, порядок энтот должон поддерживать. Ноне властей много объявилось, а порядку опять же нет. Вот на тебя вся и надёжа.
— А сколько ты этой земли имел? — спросил Хлюст, й что‑то недоброе промелькнуло в его взгляде. Мужик, видимо, это заметил и, похоже, сильно скостил.
— Дак ежели чистого чернозему — десятин пятьдесят. Ну еще там по малости столь же и наберется, но земля не такая рожалая, на ей много не возьмешь.
— А у тебя сколько земли? — неожиданно спросил Хлюст Залетова.
— При огороде вся земля и есть, сотки четыре, не боле. И то супесная, в ее сколько навозу вбухать надо. А откеля он, навоз‑то, ежели лошадь пала, а коровенка на одной соломе. Для навозу конский помет пользительнее…
— Ладно, убирайтесь, — махнул рукой Хлюст и, поставив на стол локти, бросил голову в ладони, вонзил тонкие пальцы в черные жесткие волосы, с недоумением спросил: — В чем я ошибаюсь? Кто ко мне идет? С десятинами — вот кто! А с сотками — отказываются. Почему? Может быть, ты объяснишь мне, комиссар?
— Объяснить это нетрудно, — согласился Петр. — Под твое знамя идут те, кто недоволен революцией. А вот какое твое знамя — не знаю, черное или желтое. Во всяком случае — не красное, не цвета той крови, о которой ты так складно пишешь в своем дурацком манифесте.
— Верно, в моем манифесте что‑то не так, — кротко согласился Хлюст и попросил: — Послушай, помоги сделать так, чтобы ему поверили. Вы, большевики, в этом сильно набили руку. Я тебя отпущу на все четыре стороны, только напиши все, как надо. Будь другом!
Петр усмехнулся:
— Я тебе, Хлюст, никогда не буду другом. Я тебя поставлю к стенке и, не задумываясь, расстреляю, как только ты попадешься мне!
— Так я это сделаю раньше! — Хлюст схватил револьвер и всадил в Петра, наверное, всю обойму. Ирина не слышала других выстрелов, после первого же потеряла сознание.
1Очнулась она оттого, что кто‑то плеснул на нее холодную воду, увидела сначала закопченный, грубо оструганный потолок из сосновых тесин, потом желтые неразличимые овалы лиц — среди них слабо возник встревоженный голос воронежского мужичка:
— Слава те господи! Очухалась вроде бы.
Потом проступили из чадного марева керосиновой лампы лица: встревоженное — Ивана Зале- това, злорадно — довольное — Туза и растерянное — Хлюста.
Ей не хотелось возвращаться в этот. кошмарный, противоречивый мир лиц, она снова закрыла глаза, и откуда‑то, будто издали, до нее доносились голоса, которые она уже вполне отчетливо различала.
— И зачем я его стукнул? — раскаянно произнес Хлюст.
— А — а надо, было его еще там, в вагоне, — оправдал Туз. — много в тебе этой самой хвылосох- вии.
— Сколько ж греха на душу взяли? — вопрошал Залетов.
— Туды ему и дорога! — равнодушно подытожил мужик — десятинник, пнув сапогом во что‑то мягкое, как мешок. Ирина догадалась, что пнул он тело Петра Шумова, лежащее где‑то неподалеку от нее, источающее теплый, тошнотворный запах крови. Ей даже показалось, что она узнала этот запах, он был таким же, как тогда в Гатчине, и это воспоминание о его ранении, о приезде отца так захлестнуло ее, что она опять потеряла сознание, и вернул ее в этот ужасный мир надрывный, почти истеричный крик Хлюста:
— Вон! Все прочь! Я последнее падло, я гад, я пришил первого в моей жизни стоящего человека. Вон, вон все!
Потом наступила тишина. Она держалась совсем недолго, ее нарушили оглушающие громкие рыдания, тут же Ирина почувствовала мокрые шлепки губ на своих ногах и, уже не таясь, села, подобрала ноги под себя, а увидев стоящего перед ней на коленях Хлюста, твердо и убежденно сказала:
— Мразь!
А он все ползал перед ней и торопливо, как‑то неопрятно распустив мокрые губы, шептал:
— Я гад, я сволочь, я последний подонок! Застрелите меня, ну, прошу вас, застрелите! — И совал ей в руки вороненый холодный револьвер. Он был похож на червяка, скользкого и против-, ного до озноба. Ирину и в самом деле охватил жуткий озноб, она вся затряслась, у нее букваль но не попадал зуб на зуб, и сквозь сжатые непомерными усилиями зубы, она властно сказала:
— Встань!
К ее удивлению, Хлюст тотчас встал, посмотрел на нее сверху хищным, звериным взглядом, но сдержанно сказал:
— Хорошо, ты будешь жить. И я обещаю тебе, что всякий, кто коснется тебя хотя бы пальцем, умрет. И ты пристрелишь меня, как бешеную собаку, если и я хотя бы раз дотронусь до тебя. Ты можешь это сделать и сейчас. — Он вытянул из‑под рубахи еще один револьвер и бросил ей на колени.
Ирина брезгливо вытряхнула револьвер из подола, встала и, распрямившись, презрительно бросила:
— Запомните вы, Хлюст, или как вас там называют, кажется Истинный Остолоп. Я никогда не унижусь до того, чтобы стрелять в чучело, хотя испытываю в этом большую потребность. Я просто не умею стрелять. Но я перегрызу горло всякому, кто хотя бы мизинцем коснется меня. — Она отпихнула носком ботинка лежавший на полу револьвер, он глухо ударился о сапог распростертого на полу Петра. Ирина, только теперь окончательно придя в себя, склонилась над Петром, стараясь не смотреть в его остекленевшие глаза, стала искать пульс, понимая, что это бесполезно.
— Уйдите! — из‑за плеча приказала она Хлюсту.
— Его, пожалуй тоже лучше убрать, — предложил тот уже от двери.
— Не надо.
Хлюст осторожно прикрыл за собой дверь.
2В избе воцарилась такая оглушительная тишина, что Ирине стало жутко, она пожалела, что не позволила вынести Петра, и обрадовалась, когда услышала за дверью по — кошачьи скребущийся звук.
— Кто там?
— Это мы… — В чуть приоткрытую дверь просунулось испуганное лицо Ивана Залетова. — Еж- ли чего понадобится, так я, стало быть, возля, тут, — И, входя, перекрестился: — Господи прости, чего ноне творится помимо воли твоей! Можа, мне с тобой пока побыть, одной‑то возле покойника страшновато.
— Да — да, побудь! — поспешно согласилась Ирина. Этот мужичок чем‑то напоминал ей Пахома, в нем было что‑то устойчивое, надежное, успокаивающее.
