— Братиком называет… — добавил Мишук с печальной улыбкой. — Это верно… Относится хорошо… А любит она… тебя. Правду говорю… Знаешь ты это?
— Да… — Степан поспешил добавить: — Так же, как знаю, что я ее не люблю.
— Постой, это сейчас ни к чему… — Мишук встал, потянулся через стол и взял Степана за плечо, уставился его глаза своими упорными глазами: — Ты скажи мне: давно ты знаешь, что Маруся тебя любит? Помнишь, видел я, как вы вместе воду несете… Я тебя тогда спросил: «Ухлестываешь?» Ты что сказал? Ты мне сказал: «Выдумывай глупости!» С тех пор я и стал Марусей интересоваться. А ты уже тогда знал, что Маруся о тебе думает?
— Да… Больше чувствовал, чем знал, впрочем…
— Зачем же ты мне соврал?
— Потому что не придавал этому значения.
— «Не придавал значения»… — Мишук снова опустился в кресло, задумался, качнул головой, сказал тихо: — Ты не придавал значения, а она-то придавала. Это ты соображаешь? Мне говорила, что чувствами не интересуется, а думала только о тебе. И знал ты, что она тебя любит, и видел, что я глупо к ней хожу, а ничего не сказал… Почему это?.. Видел же, что человек тонет, а сам ничем-ничего. Как это понять?
— Я был уверен… Надеялся, что Маруся привыкнет к тебе, что она понимает… Ведь не может быть между нами ничего, решительно ничего. И ты знаешь, почему не может быть ничего.
— И не было промеж вас ничего?
— Решительно ничего…
— Так…
Мишук перевел дух, и Степан тоже почувствовал, что самое тяжелое в их объяснении позади и что все-таки впереди перед Мишуком все мрачно и безнадежно.
— Как ты догадался насчет меня и Маруси? — спросил он.
— Когда погнала она меня, стал я думать: «Почему? Чем я для нее не подхожу, кого же ей нужно?» Ну, потом Витька Капитанаки ко мне пристал, пьяный он был… Наговорил всякое, сам понимаешь… Понятно, пьяный несет что придется. Однако вспомнил я, что Маруся только о тебе и спрашивает: что делаешь, да как у тебя с той, со Стрельниковой. Дурак я, не понимал ничего, а оно вот что… — Он быстро встал, закончил, надевая кепку: — Я тебя уважать стал, когда ты статью про Стрельникова написал: «Вот, думаю, комсомолец, вот человек!» А тут ты опять глупо сделал, я из-за тебя сейчас… Нехорошо мне…
— Постой, посиди возле меня… Все же… что ты думаешь сделать? Как дальше будет?
— А как будет? — медленно произнес Мишук, сосредоточенно что-то обдумывая. — А ты что посоветуешь?
— Я на твоем месте постарался бы почаще видеться с Марусей. Ведь любишь ты ее — значит, она должна понять это. Привыкнет она к тебе и…
— Значит, ходи за ней да хвостом виляй: «Полюби меня, бедного!» Так? — оскорбленно и обиженно прозвучал его голос. Степан уже раскаялся в своем совете, когда Мишук сказал: — Не подходит это Мишке Тихомирову, нет, Степа, не подходит… Люблю я ее, это правда. Уважаю даже. Хорошая она деваха, честная. Не вижу на ней ни одного пятнышка. Я бы с нею хоть сейчас в загс… А бегать да напрашиваться? — Он мотнул головой. — Нет!.. Больше я к ней хода не знаю, пока… сама не позовет. Слышишь? Позовет — пойду, только уж навеки, а не позовет… — Он махнул рукой и, не добавив ни слова, ушел.
Не сразу смог Степан взяться за работу после этого неожиданного и тяжелого объяснения; бродил между столами, смотрел в окно на заштилевшую по-вечернему бухту, старался как-нибудь смягчить, ослабить чувство виноватости перед Мишуком. И ничего из этих стараний не получилось, звучали в памяти слова о тонущем, мысли шли одна за другой, суровые, безжалостные. «Каждое, каждое семя зла дает росток, — думал он, — каждый росток живет, набирается сил, приносит свои горькие плоды… Так бездумно, по-мальчишески, не придавая этому никакого значения, в шутку я стал ухаживать за нею в первые дни знакомства… А она полюбила, полюбила сильно, глубоко… Исковеркал жизнь одной чистой души, а затем и другой… Что же делать, что делать? Уже ничего не исправишь. Раньше надо было думать, раньше надо было понять. Каждый нечестный поступок, даже пустяковый, незаметный, может привести к беде, к несчастью — для тебя ли, для других, какая разница!»
Пришел Дробышев, попросил Степана кое в чем помочь ему. Жизнь и труд продолжались.
Газета делала свое дело, комиссия Кутакина — свое, то есть, по существу, ничего не делала. Надежды заводского народа сначала сменились недоумением, потом недоверием, даже подозрительностью. Члены комиссии лазили по цехам, выискивали слабые звенья производства, фыркали, не скрывали своих сомнений в том, что завод не справится с выпуском массовой продукции — например, шахтных вагонеток. В цехах этих придирчивых, явно пристрастных следователей встречали все более недоброжелательно, дерзили им в ответ на ехидные вопросы, спорили с ними, не выбирая выражений. Председатель комиссии Кутакин заявил протест директору завода по поводу того, что рабочие литейного цеха высмеяли и освистали инженера Маховецкого.
— В тачку захотелось? — кричали они вслед Маховецкому. — Смотри, пузанчик, прокатим!
Директор завода Фомичев, человек независимый и резкий, ответил на жалобу Кутакина без дипломатии:
— Плохо дело!.. О тачке рабочие забыли и думать с тех пор, как вывезли на мусор хозяйских управителей и всяких холуев. А теперь вот вспомнили. Значит, довели вы их до этого. Своей волокитой довели.
— Либо вы немедленно обеспечите нам нормальные условия работы, либо комиссия уедет в Москву.
— А я поеду в Москву следующим поездом, и уж мы поговорим в ВСНХ и в редакции «Правды»…
В тот же день, в обеденный перерыв, Мишук Тихомиров, ни с кем не посоветовавшись, вывесил возле котельного цеха новую стенную газету под названием «Тачка». Стендом для заметок служил вырезанный из листового железа ярко-красный силуэт грабарской тачки, как она видится сбоку — с кузовом, оглобельками и настоящим колесом, пристроенным снизу. В газете было всего три заметки, но зато каких! Каждая заметка кончалась обещанием: «Эх, прокатим!»
На другой день утром Одуванчик рассказал Степану, который работал в еще пустой редакции:
— Конечно, Мишук переусердствовал. Это все говорят: и секретарь заводской партячейки Кравцов, и сам Фомичев. Но «Тачку» не сняли… Настроение рабочих на заводе такое, что «Тачка» приросла к стене… Конечно, Кутакин сбесился. Вчера вечером Кутакин и его товарищи засели в номере гостиницы и четыре часа стряпали протест в адрес ВСНХ. Обвиняют всех — Абросимова, Наумова, Фомичева, Кравцова в умышленном противодействии комиссии. К протесту они приложили вырезки смотровых материалов «Маяка» в доказательство того, что завод не приспособлен к выполнению заказа. Негодяи! Они, разумеется, забыли приобщить к этим вырезкам информацию «Маяка» о том, что уже сделано на заводе по заметкам рабкоров, как идет ремонт оборудования… Шулера!
— Откуда ты знаешь, что писала и чего не писала комиссия? — удивился Степан. — Можно подумать, что в номере Кутакина есть ванна, которой ты воспользовался по-нурински.
Личико поэта сразу стало пунцовым:
— Нет, ванны там нет… Но… если ты будешь молчать…
— Как камень? — усмехнулся Степан. — Ведь ты знаешь, что я люблю оригинальные сравнения. Итак, кто она?
— Она? Она прежде всего сердце! — напыщенно воскликнул Одуванчик.
— А вокруг сердца?.. Что там вокруг сердца?
— Ну, секретарша комиссии… Ты ее не знаешь, она приехала с Маховецким по вызову Кутакина.
Со всякими отступлениями Одуванчик рассказал, что это девушка ростом с мизинец ребенка, но такая, такая… Словом, Одуванчик наконец полюбил не как поэт, а как человек и сделает из этого выводы, приличествующие честному человеку.
— Моя комнатушка не велика, но все же в ней как-нибудь поместятся два наших сердца, — закончил он свою повесть, и его глаза отсырели.
— Кажется, это серьезно? — привлек его к себе Степан. — Серьезно, Колька? Поздравляю и желаю счастья тебе и твоей… Как ее зовут?.. И твоей Люсе. Желаю вам большого счастья!
— Спасибо!.. Как я хочу того же и для тебя!..
Не ответив, Степан погрузился в работу. Одуванчик понимающе вздохнул.
Следующий день был для редакции подлинно лихорадочным.
Утром Степан задержался в редакции, читая вторую полосу «Маяка», в которой Дробышев превзошел самого себя. Он нанес комиссии решительный удар. Полоса вышла под аншлагом: «Красный судостроитель» быстро и хорошо выполнит заказ Всероссийской кочегарки». Слева сверху на две колонки была поставлена набранная в рамку так называемая боевичка, в которой приводились сомнения некоторых товарищей — читай: комиссии Кутакина — по поводу производственных возможностей завода. Дальше каждое из этих сомнений опровергалось в статьях и заметках работников заводоуправления и рабкоров. В целом все получилось солидно, убедительно. «Разговор» Мишука, перекочевавший с четвертой полосы на вторую и заверстанный в верхнем правом углу полосы на фельетонном месте, вносил в эту серьезную дискуссию дерзость, задор, смех… В то время как комиссия гадает да раздумывает, справится ли завод со своей новой задачей или не справится, рабочий народ, по существу, уже начал выполнение заказа, так как хорошая подготовка к этому делу — половина успеха, а готовится завод хорошо… Эх, если бы комиссия поворачивалась так же быстро! Но, как видно, на нее сильно повлияли всякие курортные прелести.
