Виктор Конецкий - Том 5. Вчерашние заботы

Странное чувство испытываешь, заканчивая книгу. Оно схоже с чувством окончания рейса. Не очень-то удачного рейса.

Кто когда-нибудь пробовал рисовать акварелью с натуры зимний пейзаж в сильный мороз, тот поймет мои ощущения. Мокрая акварель на морозе мгновенно застывает. Краски на бумаге с чудесной силой передают красоту мира и восторги твоей души от красоты мира и своей удачи. Свет солнца пронизывает ледяную красочную пленку, где зафиксировались в самых нерукотворных и замечательных сочетаниях твои мечты; белизна бумаги отражает солнечные лучи сквозь кристаллы остановившейся в ледяном покое воды — и получается остановившееся мгновение. И остановил его — ты!

Ну, а теперь, полюбовавшись своим созданием, можешь со спокойной совестью выкидывать его на помойку, ибо, если принесешь рисунок домой, то лед растает, краски превратятся в бурду, а бумага раскиснет.

Утешаюсь тем, что когда рисовал акварелью на морозе, то хотел передать правду и только правду. И в конце концов, то, каким ты себя и мир придумал, тоже имеет право на существование: ведь это плод именно твоего опыта, восторга, воображения и неизбежной печали о прошлом.

1975–1979

С этим мореманом мне пришлось несколько раз пройти Северным морским путем. Звали Фомича на судне «нудак». Но не подумайте, что здесь что-то нецензурное: «нудаки» — это по-научному контаминация и означает смешение двух или нескольких слов или выражений в новое понятие. В данном случае «нуда» от зануды, а остальное от дурака. «Значить» — любимое слово-паразит Фомичева. Так вот, Фомич, на мой взгляд, 100-процентный нудак. Однако приходится заметить, что бывают капитаны с огромным лбом и тремя высшими образованиями, но стоит им выйти из Кольского или там Бискайского залива, как они уже на мели сидят.

А Фома Фомич всю жизнь за безаварийность провисел на Доске почета нашего славного Балтийского пароходства. И это при том, что облазил он нашу планету по всем морям и океанам сквозь все ее шторма, ураганы, туманы и льды. Нынче год тяжелый, високосный, выборный, и потому мрут мои морские однокашники, соплаватели и товарищи-писатели косяками. Но Фома Фомич еще держит хвост пистолетом, хотя ходит со стоеросовой клюкой. Недавно навестил меня, принес пузырь (это вообще-то на морском языке обозначает пол-литру) «янтарного эликсира», флягу таинственной силы природы — «Бальзам Биттнера» и букетик ромашек со своего садового участка в Стрельне.

— Это, Викторыч, значить, тебе таинственное лекарство от старости и в честь, значить, трехсот лет нашего флота. Тяпни, но не более как рюмку Биттнера этого. Ни-ни — ни капли, значить, больше нельзя, хоть он и на спирту. А закусишь янтарными пилюлями, но тоже не жадничай: не более двух глотай. Все усек?

— Спасибо, Фома Фомич, от души, — сказал я и утер слезу.

— Что, Викторыч, слаб стал к старости? — вопросил Фома Фомич. — Я вот тебе скажу, значить, не побоюсь. Как море в телевизор увижу, так носом и хлюпаю.

— Как собираешься трехсотлетие наше знаменитое отмечать? Парад смотреть на Неве пойдешь?

— Вояк этих недостроенных глядеть? В гробу я их без всяких, значить, тапочек видал. Всю жизнь, значить, обходил ихние эсминцы да крейсера на пределе видимого горизонта. А уж подлодки энти — от их, как черт от ладана. Разе вояки по-человечески плавать могут? За триста лет не научились левыми бортами расходиться. Так и лезуть, значить, тебе на пересечку под самый твой форштевень! Ироды и бездельники без всякой законности и правопорядка!

— Сбавляй обороты, Фома Фомич, бога побойся. Так наших защитников крыть!

— А в бога, скажу втихаря, Викторыч, я, вот те крест, — здесь Фомич истово перекрестился, — я по-новой, значить, уверовал. Как все в новой феодальной Рассеи — так и я, значить.

— Ты хоть раз-то на боевом корабле был, торгаш занюханный? — поинтересовался я. (Не думайте, что «торгаш» это оскорбительно и от барахолки, нет. Так военные моряки торговых моряков вполне официально называют).

— А как без этого просуществуешь в СССР? Ясное дело, бывал, — сказал Фомич и своей клюкой поправил ромашку в вазочке.

Затем устроился в кресле поудобнее и понес:

— Забрили, значить, в начале пятидесятых годов на боевую переподготовку. И сунули на подводную лодку дублером старшины первого отсека. За три месяца один раз в море нос и высунули: лодка-то типа «Буки» — с бородой, значить, уже. Сходили мы на этой развалюхе времен Куликовской войны с Полярного на Новую Землю. Поход получился вовсе мерзкий. Потому что командировали к нам санитарную майоршу-врачиху. Она должна была подвести теоретическую базу для уменьшения автономного пайка братишкам-подводникам. Это, как понимаешь, значить, особо калорийная жратва для моментов стрессовых ситуаций. Прибыла майорша — сравнительно молоденькая еще дамочка и губы накрашены. С перманентом. В походе она должна была личный состав пять раз в сутки взвешивать.

— Фома Фомич, она вас безменом взвешивала?

— Не, напольные весы приволокли. А все это спецмероприятие требовалось московскому верховному командованию, чтобы доказать, что мужчины при плавании под океанской толщей полнеют, а не худеют. И через это уменьшить нам автономный паек. Само явление майорши подводному народу мне, Викторыч, лично запомнилось на всю оставшуюся судьбу, как явление Христа на митинге. Тут такой нюанс. Когда лодка у пирса, то отсеки, ясное дело, вентилируются. И по шахте центрального поста беспрерывно под сильным напором поступает снизу вверх могучая воздушная струя.

— Фома Фомич, что, я сам на лодках не кантовался? Даже помню, что на завтрак в те годы шпроты давали и консервированную китайскую курицу…

— Майорша, значить, прибыла не в штанах, а, дура, при маникюре, едрить ее, и в юбке. Трап, ясное дело, вертикальный. Когда член боевого экипажа спускается по трапу с воли в центральный пост, то, значить, находящиеся в посту сперва видят его сапожища, потом пошлую задницу, а потом уже и всю головную часть. Струя вентиляционного воздуха задрала у дамочки юбчонку в аккурат на кудрявую башку. Ты вот, Викторыч, такое когда-нибудь в жизни наблюдал? А мы тогда в посту с полным удовольствием любовались ее подвязками, чулочками и розовыми трусиками. Секунд двадцать любовались. Такое вот получилось явление Христа. Только, значить, женского роду. Секунд через тридцать мы узрели красную рожу майорши, которой вахтенный офицер по всей ихней дурацкой военно-морской форме представился. А уже на следующие сутки, значить, произошло обострение отношений с обеих сторон. Обострение началось в Баренцевом море, когда мы нырнули и шли на пятидесяти метрах. Тут-то майорша и начала взвешивать братков. И еще приказала, чтобы мы вешались в одних кальсонах. Вес-то кальсон был ей известен и она могла без всякого мозгового напряжения вычитать его из нашего живого веса. Так майорша объяснила. Но матросня считала, что тут зуб за зуб выходит: мы-то ее трусишки видели! Вот она и… Короче говоря, мы на дамочку записали зуб, потому что мужчина в кальсонах — это уже не мужчина, а какая-то камбала и унизительно для духа.

(Чтобы вы поняли дальнейший рассказ Фомы Фомича, необходимо сделать некоторое пояснение. В гальюнах на лодках существовало довольно хитрое устройство для продувки-промывки стульчака под определенным давлением: там и клапана, и манометры, и вентили разные. Сам гальюн чуть больше гроба, поставленного вертикально. Пипифакс обычно жестковатый — чаще всего старые номера «Крокодила» или «Огонька»).

— И вот на глубине пятидесяти метров, — продолжал Фома Фомич, возбуждаясь и подправляя пальцем нижнюю протезную челюсть, — дамочке вдруг приспичило, да, судя по всему, по большому делу. Командир отсека приказывает мне сопроводить майоршу в гальюн, где объяснить ей, стерве, всю подводную науку, значить, и технику. Ну, отдраиваю я стальную дверь, отворачиваю винтовой стопор, отдаю заглушки и вежливым жестом приглашаю майоршу перед собой. Она заходит. Я — за ней протискиваюсь, чтобы объяснить технику безопасности. Дамочка: «Вон отсюда! Как вы смеете?! Как вам не стыдно?! Вон!» Я по всей форме: «Вас понял»! Есть вон отсюдова, товарищ майор медицинской службы!» И нормально выкатился, а она задраилась на все запоры. Которые, кстати, снаружи из отсека отдраивать-то вовсе невозможно. Десять, двадцать, тридцать минут проходит — ни она обратно не вылазит, ни звуков из гроба никаких. Старший лейтенант — командир отсека начинает в панику впадать: матросня-то, значить, уже покидает боевые посты и в очередь к гальюну становится, мучительные рожи корчит: мол, приспичило им всем разом, и так до зарезу, что вахту не только кончить, но и стоять уже не могут — как в знаменитой песне поется. Командир отсека аварийной скобой в стальную гальюнную дверь лупит — ни тебе привета, ни ответа. А может, ее там затопило к ядрене фене? Старлей старпома вызвал, тот говорит, что на такой чрезвычайный случай в инструкции ничего нет, и вызывает командира лодки… Короче говоря, командир тоже вокруг гальюна покрутился и ничего не придумал, кроме как продуваться и всплывать посреди штормового Баренцева моря: чтобы можно было автоген применить и майоршу из гальюна вырезать. А когда наконец вырезали, тут, Викторыч, ни пером описать, ни в сказке сказать. Бедолага вместо давления в фановую магистраль открыла вентиль противодавления. Сидит наша взвешивательница на стульчаке, от слез опухла и весь ейный перманент насквозь и глубже пропитан мельчайшей распыленной под пятью атмосферами фановой дрянью. И еще нам кулачком грозит, ядрить ее, дуру, в корень. Ну, ясное дело, автономный паек нам урезали уже через неделю и ровно в два раза. С тех пор и до самого коммунистического путча я китайскую консервированную курицу только в моменты исторических дат видел… Значить, Викторыч, есть все-таки области технической деятельности, где бы женщин лучше вовсе не было. Имею в виду космос. Хотя, правда, моя супруга, например, лет через тридцать после приобретения первого телевизора все-таки научилась его включать…