— А я отслужу, отслужу… — торопливо пробормотал Бобыль, зачем-то прижимая шахтерскую лампочку к груди. — Не сомневайтесь… Я отслужу…
Он и Чайке поведал радостную весть, как-то этак смущенно, нерешительно, словно сам еще не верил в награду:
— Вот, Чайка, вишь, какое дело случилось: наградили нас… — Потом вдруг обнял шею верного своего друга и — заплакал…
Награда, однако, не сделала больших перемен в жизни Бобыля; да он никаких перемен и не желал. Он был вполне доволен своей долей. По-прежнему работал он коногоном, хотя парторг шахты Андрей Воронько не раз предлагал ему пойти «на выдвижение» или на курсы десятников, поучиться. Бобыль всякий раз вежливо отнекивался. Советовали Бобылю, по крайней мере, хоть лошадь переменить, взять другую, — не гоже, мол, первому коногону на шахте ездить на такой старой кляче, как Чайка, — но он и тут заупрямился.
— Нет, — отвечал он тихо, но твердо. — Чайку я не оставлю! — А когда уж особенно сильно докучали ему, прибавлял: — Вы то поймите, как же я могу от Чайки-то отступиться? Ведь я ж из этой кобылы настоящую шахтерскую лошадь сделал. Да и сам я, если правду сказать, при ней человеком стал.
В конце концов от Бобыля отстали, и он спокойно дожил со своей Чайкой до того часа, когда последних коней на «Крутой Марии» стали выдавать на-гора, на волю…
— Ну пошли, что ли? — нетерпеливо вскричал Вася Плетнев, с досадой оглядываясь на Прокопа Максимовича и Бобыля, которые, увлекшись своей тихой, стариковской беседой, казалось, совсем забыли, что пора уж вести лошадей к стволу. А Вася спокойным быть не мог: слишком долго ждал он этой счастливой минуты. Сегодня Василий Плетнев наконец-то навсегда развязывался с конем.
Когда-то отчаянная профессия коногона казалась Васе венцом мечтаний. Был коногоном отец, коногоном и дед. Каждый, кто хотел стать заправским шахтером, должен был сызмальства пройти все ступени лестницы: сперва — выборщик породы на сортировке, потом — дворовой или лампонос, затем — тормозной, наконец — коногон и уж после всего — забойщик или проходчик. Впрочем, для рудничной детворы вершиной этой лестницы все равно оставался коногон — молодец, первый в шахте, в драке и на гулянке. И Вася, прежде чем выучиться писать, научился лихо свистать по-коногонски, пугая соседских девчонок и старух.
Но вот исполнилось Васе Плетневу восемнадцать лет, он достиг высокой должности коногона, а на шахте все и вдруг переменилось. Сперва Вася даже не заметил этого. Ему достался веселый, дурашливый конь Стрепет, с ним было много забавы да потехи, и Вася по-своему этим очень гордился: такого утешного копя ни у кого не было!
А на главных магистральных дорогах шахты меж тем появились мощные электровозы: с каждым днем их становилось все больше и больше. Скоро они вовсе оттеснили Васю и его Стрепета на самые глухие участки.
Теперь почетное место в шахтерской среде заняли не коногоны, не органщики, даже не крепильщики, а механики, машинисты, забойщики на отбойных молотках, электрослесари, ремонтные слесари, смазчики… Среди этих людей, вооруженных отбойными и бурильными молотками, перфораторами, электросверлами, гаечными ключами, пассатижами, кожаными сумками с металлическим инструментом, Вася со своим кнутом был словно ямщик на аэродроме. И он скоро почувствовал это. Теперь он уже не гордился, а стыдился того, что он при коне, а не при машине, что от него пахнет конским потом и навозом, а не машинным маслом.
То были дни Хасана, Халхин-Гола и Карельского перешейка. Танкисты — вот кто стал теперь идеалом шахтерской молодежи; самой популярной песенкой на рудничной улице теперь была песня «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой…» Ребята пели ее с таким же восторгом и с такой же завистью, с каними детвора двадцатых годов распевала: «Мы — красные кавалеристы, и про нас…»
Вася много раз слезно умолял Прокопа Максимовича освободить его от коня, перевести наконец из «кавалерии» на электровоз, но начальник участка только кивал сочувственно головой да просил потерпеть еще немного.
— Ты потерпи, хлопец, потерпи! — говорил он. — Скоро конной откатке конец! Где ж я теперь коногона-то найду? Ты, брат, можно сказать, последний извозчик на шахте.
Но каково-то парню в двадцать лет быть последним извозчиком? Только надежда на скорое вызволение да вечерние занятия на курсах машинистов и удерживали Васю от бунта или даже от бегства с «Крутой Марии». Он учился, нетерпеливо ждал своего часа — и вот дождался, и больше уж ни одной лишней минуты ждать не желал.
— Прокоп Максимович! — умоляюще повторил он. — Да что же это такое? Ведь пора! — И, взяв за повод Стрепета, решительно двинулся к выходу.
Но в эту минуту в дверях конюшни появились новые люди. Их было много. От света их лампочек в конюшне сразу стало светлее и праздничнее. Вася узнал гостей: то было начальство. Большой, грузный, тяжко опирающийся на палку старик был заведующий шахтой Глеб Игнатович Дядок, Дед, в своем знаменитом ватнике, который он надевал и зимой, когда в шахте было тепло, и летом, когда под землей было прохладно; человек с веселыми мальчишескими глазами и реденькой бородкой был Петр Фомич Глушков, инженер из треста; а с лампочкой на каске, молодцеватый, юный, в своем комбинезоне с многочисленными карманами более похожий на дежурного слесаря по ремонту, чем на начальство, — парторг шахты Сергей Пастушенко. Вместе с ними был еще тут старичок из редакции местной газеты, которого Вася тоже знал, как знали его все на «Крутой Марии» от мала и до велика.
Старичок этот сразу же кинулся к лошадям.
— Гляди-ка, гляди! — восхищенно воскликнул он, немедленно заметив алые, голубые и синие ленты и банты в конских гривах. — Да это что ж? Это же свадьба, настоящая свадьба! — И, торопливо вытащив откуда-то из-за пазухи свой блокнот, весь измазанный угольной пылью, стал, не глядя в него, что-то быстро записывать: он давно научился писать в шахте, вслепую, в темноте. Бася понял, что все эти дорогие гости пришли сегодня в конюшню единственно для того, чтобы с честью проводить к стволу последних коногонов. Это было лестно.
— Ну, свадьба не свадьба, — сказал тоже очень довольный Прокоп Максимович, — а все ж таки торжество!
— И какое! — подхватил Пастушенко. — Знаменитое торжество! Что, не правда разве? — Он весело потрепал Стрепета ладонью по холке, потом почесал у него за ушами и таки добился того, что жеребчик громко и радостно заржал. — А-а! Ну вот! — засмеялся Пастушенко. — Чуешь волю-то?..
— Он все чувствует, — сказал Вася. — Такой жулик-конь, даже удивительно!
— А ты небось больше всех рад?
— Само собою! — скромно признался Вася, и все засмеялись.
Только один Дед не улыбнулся. Он стоял, грузно опираясь на палку, и с каким-то непонятно угрюмым видом смотрел на все. На его широкой груди чуть колыхалась шахтерская лампочка, зацепленная крючком за верхнюю пуговицу ватника, и ярко освещала большой живот Деда и его ноги, обутые в короткие резиновые, похожие на старушечьи боты, сапоги.
— А что, Прокоп, — вдруг громко сказал он, — а помнишь ли ты газожогов? Газожогов, говорю, помнишь ли?
— А как же! — охотно откликнулся старик. — Меня потому и Прокопом зовут, что много я в шахте ходов прокопал, все тут знаю…
— Это что же такое — газожог? — спросил Пастушенко. — Не помню, не слыхивал…
— И помнить не можешь. Не при тебе дело было.
— Видите ли, Сергей Петрович, — вмешался Глушков. — Газожог — это… это… нет, это даже не профессия! Это — как бы точнее сказать? — это подвиг.
— Одначе за подвиг этот деньги платили, — насмешливо перебил инженера Дед. — Ради денег только и шли.
— Э, нет! Не только ради денег! — горячо возразил Прокоп Максимович и даже обиделся. — Зачем зря говорить!
— А даром на смерть никто не пойдет!..
— Да что же это за газожог такой? — нетерпеливо вскричал Пастушенко. — Расскажите толком, что ли…
— Придется уж, видно, мне… — посмеиваясь, вступился старичок из редакции. — Тем более, что единожды довелось и мне сойти за газожога. Что страху натерпелся, боже ж ты мой!
— Так вы были газожогом, Иван Терентьевич? — изумился Глушков.
— А что ж? Был. Я ведь шахтер! — не без гордости сказал маленький старичок и выпрямился.
А Вася удивился не тому, что старичок из редакции был шахтером, а тому, что зовут его, оказывается, Иваном Терентьевичем: на «Крутой Марии» все звали его не иначе, как Тарасом Занозой, — так с давних времен подписывал свои заметки, райки, фельетоны старый рабкор.
— Газожог… Ишь ты, какую старину колыхнул! — усмехнувшись, проговорил Иван Терентьевич. — А суть дела в том, Сергей Петрович, что в те времена не умели еще по-научному бороться с газом. Да и дорого! Капиталисту невыгодно было тратиться на хорошую вентиляцию или там иное-прочее. А мужик тогда дешев был! Чертовски дешев был тогда голодный орловский или там курский мужик! Ну, и… вот и появился газожог. Бывало, кончится работа, все люди из шахты выедут, а газожог один и пойдет на свое страшное дело…
