— Зачем?
— Я тоже спросила: зачем? Он говорит: «Не знаю, но идти надо, требуют». Я отказалась, я сказала: «Я в консульство не пойду, мне там нечего делать». Как вы думаете, идти или нет?
— Гм... — Филиппов сел на подоконник. — А почему, собственно говоря, не пойти?
— Зачем в консульство могут вызвать китайскую женщину, о которой известно только нехорошее?
— Отец ничего не подозревает?
— Что может подозревать старик? Конечно, ничего.
— Трудно посоветовать... Я бы пошел. Может быть, действительно, что-нибудь нужное. Какое-нибудь поручение... Вы окажетесь в курсе их замыслов... Думайте сами.
— Сама я уж думала. Спокойной ночи.
Она пошла к калитке. Филиппов все сидел на подоконнике. Уже у калитки она услышала легкий стук затворяющейся рамы.
«Поговорю с Суном», — решила Хот.
Сей и Цао совещались в это время об устройстве в комнате общежития красного уголка.
— Поставим у окна стол, газеты, шашки, даже шахматы... очень интересная игра — шахматы.
— Вы все заботитесь о политике, — заметил Лу-ки. — А почему вы ничего не говорите о мудрости? Если мы забудем мудрость, мы перестанем быть китайцами. Вы говорите: «газеты», — а почему не изречения Конфу-дзы? Вы говорите: «красный уголок». Если красный уголок будет похож на газетный ларек, зачем он нам?
— Я моложе тебя, Лу-ки, — сказал Сей. — Я не успел выучиться тому, чему выучился ты, но мне кажется, что вся твоя мудрость больше не нужна нам, как не нужно искусство лодочника человеку, путешествующему по горам.
— Зачем живет человек? — тихо спросил Лу-ки, подымаясь на локте, и ответил сам: — человек живет для счастья.
— Согласен.
— То учение хорошо, которое учит, как ближе пройти к счастью.
— И с этим согласен.
— Ты какой дорогой советуешь идти к счастью?
— Через революцию, через борьбу с капиталом, через освобождение родины, — отчеканил Цао.
— Ну вот, два рта на одной голове, — засмеялся Луки. — Какой это длинный и невеселый путь! Войны, войны, пушки, пули... Скверный путь к счастью.
— Какой же путь предлагаешь ты?
— Мудрости, которым всегда шла наша страна. Научи человека быть довольным своим — это самый короткий путь к счастью. Человек, который не умеет быть доволен своим, будет везде и всегда несчастен. Ты не добьешься для него ничего. Ты начитался газет, они тебя жалят, как комары. Газеты! — он тихо всплеснул руками. — Что может быть отвратительнее газет? Истинный человек ненавидит этих неспокойных, голодных комаров, впивающихся в его мозг. Эту страшную выдумку европейского ума ты хочешь пустить в нашу комнату? Ты хочешь, чтобы мы стали варварами, чтобы вместо храмов мудрости и тишины строили заводы для пушек?
— Ты все говоришь одно и то же, — зевнул Цао, — с тобой скучно... Все ругаешь, на все нападаешь, — он принялся за вырезывание нового комплекта шашек.
— Подожди, — сказал Сей, — меня интересует счастье Лу-ки. Столько раз я от тебя слышал про короткую дорогу к счастью... Так дай ее, пожалуйста.
Лу-ки спрыгнул с нар, подошел к нему и спросил, подрагивая нижней губой:
— Ты курил опиум?
Сей отрицательно помотал головой.
— Я курил... Кто курит опиум, тот знает настоящее счастье. Я соберу пятьсот даянов и уеду в Харбин курить.
— Это и есть твое счастье?
— Ты не курил, ты не понимаешь, — взволнованно заговорил Лу-ки. — Попробуй... хочешь? Попробуй, я сведу тебя в одно место.
— Сколько народу умерло от опиума?
— Всякий человек от чего-нибудь умирает. Лучше умереть от счастья, чем от чумы.
— Так это твоя самая близкая дорога к счастью? — заговорил Цао. — Заработать деньги, чтобы накуриться до смерти?
Цао воткнул нож в подоконник и смотрел на старика.
— А ты думаешь, счастье — жить сто лет, копая навоз?
— Так в этом твоя мудрость? — удивлялся Цао. — А я считал тебя умным человеком...
Лу-ки почувствовал себя задетым.
— Кого ты из себя корчишь? Весь Китай курит опиум, а ты выступаешь в роли нового Лао-дзы. Все вы лицемеры: обещаете всё, а не даете ничего. Твой Сун Вей-фу — чем он лучше капиталиста? Только тем, что улещает тебя не палкой, а речами. Новый ловкий хозяин бьет себя в грудь кулаками и уверяет, что он не хозяин. А ну-ка, попробуй, не послушай его... А опиум (старик поднял кулаки со стоящими, как свечи, указательными пальцами), опиум дает крылья, могущество, знание...
— Где Сун? — спросила Хот Су-ин, заглядывая в дверь.
— Здравствуй, — обрадовался Сей. — А мы вот спорим с Лу-ки...
Лу-ки пошел к своему месту, лег и закрыл глаза. Он досадовал на свою откровенность: еще донесут и заставят указать опиекурилку. Но, с другой стороны, как всякий страстный курильщик, он имел неодолимую потребность приобщать других к своему счастью.
Хот против обыкновения не выразила никакого интереса к предмету спора. Она опять справилась о Суне.
— Сун на заседании райкома, скоро придет, подожди.
За казармами хором пели лягушки. Ни на одну минуту не умолкая, неслось непрерывное самозабвенное «куррул, куррул, куррул, куррул».
Хот Су-ин сидела на камнях под окном Суновой комнаты. Под звуки этого «оркестра» неслышно подошел Сун.
Он присел и сказал:
— Очень тревожные вести. Я думаю — будет война... Китайские генералы решили вонзить зубы в красного медведя. Наш родной медведь сидит, окруженный кучей оскаленных собачьих морд... Китайская собака хочет вонзиться первой... Э... как ты думаешь, Хот, мы ей позволим это или нет? Не скрутим ли мы бич из железа для этой бешеной собаки?
Сун нагибался к ней, и Хот Су-ин видела, как свет далеких фонарей отражается в его глазах и как они взволнованны и мрачны.
Молчали, думая о смертельной опасности, которая уже клубится там, за этой теплой синевой гор, за густотой ночного воздуха, там, совсем близко...
— А меня, Сун, вызывают завтра в консульство. Идти или нет?
— Нельзя идти, — не задумываясь ответил Сун. — Обходи его на тысячу шагов. Вот тебе мой приказ.
— А не пойти ли все-таки? Может быть что-нибудь важное?
— Что может быть важного для нас в консульстве? Им нужны наши головы. Я говорю: положение опасное. Я теперь очень хорошо понимаю, почему китайцев стали бить на базарах и даже побили у нас на заводе. Я так прямо и сказал в райкоме: я теперь это понимаю. Завтра мы устроим собрание и поговорим с ребятами... Дисциплина и работа! Так сказали в райкоме, и я сказал так вместе со всеми. И завтра мы все скажем так со всеми... Нет, нам никто не помешает... Кто может помешать нам? Мы сильнее всех. Мы будем выходить на работу еще на два часа раньше... Разве для своего отечества не сладко работать?
Расправа Граффа с китайцем подействовала на Мостового нехорошо.
В детстве Мостовой придерживался распространенного в то время взгляда, что только русский человек есть человек, все же остальные, хотя и люди, но вместе с тем как бы и не люди. Однако скоро точка зрения его изменилась.
Отец его обычно отправлялся недели на две весной и осенью к озеру Ханка охотиться на птицу. На зверя он не охотился.
— Охота на зверя, — говорил он, — это ремесло, профессия! На нее надо жизнь класть. А я охотник-любитель. Для меня птичка.
Как-то осенью он взял сына с собой. Погода была отличная: ясная, теплая. Озеро среди плоских берегов большую часть дня лежало неподвижно. Темносинее, оно сливалось с берегами, с небом, осенью всегда темным и густым.
Отец и сын Мостовые садились в плоскодонку и направлялись в камыши. Птиц летело так много, что иногда солнечный день, точно прикрытый тучами, терял свой блеск. Гуси, утки, черные австралийские лебеди, журавли, цапли. Иногда они летели сплошной массой, иногда косяками, ромбами, треугольниками.
Но днем они летели высоко, днем можно было только покачивать головами, глядя на мощь и свободу птичьего полета. Вечером они летели низко, выискивая корм и ночлег. Должно быть, тысячи птичьих поколений знали огромное, раскинувшееся на равнине озеро, потому что вечером они летели прямо к нему, опускаясь в камыши или просто на воду, зеркально спокойную и теплую.
Лучше всего было охотиться на утренней заре, когда она начинала едва брезжить и когда птица еще сладко дремала на теплой пресной воде.
За полчаса лодка наполнялась битой птицей, и отец и сын плыли к берегу.
Тут стояли шалаш и навес, под навесом коптильня: старый Мостовой не терпел, чтобы пропала хоть одна убитая им птица.
Однажды, сложив последнюю копченую партию в бочку, отец и сын взялись за весла. Небо было серебряное, полное отдаленного света. Тонкая алая полоса перепоясывала горизонт на востоке.
Охота была удачна. На лазоревом фоне воды резко выделялись черные точки птиц. Неожиданно с юга дохнул ветер: короткий, резкий порыв. Потом все стихло.
Старший Мостовой сразу понял, что значит этот короткий порыв, — он изо всех сил налег на весла.
