Игнат Сысоич горько усмехнулся. Он и сам понял, что Загорулькин наплел своему куманьку с три короба.
Атаман Калина встретил Игната Сысоича строго:
— Ты сю ночь чего подкарауливал Загорулькина?
— И не думал. Он скосил мою пшеницу, а я пошел посмотреть — только и всего… Сам хотел вам жалобу подавать, Василь Семеныч. Что же оно такое выходит? Чужой хлеб…
Калина прервал его:
— Жалоба жалобой, а вот если ты будешь казаков выслеживать в поле, я приму меры… Можешь и с хутором распрощаться.
— Это за мою-то пшеницу значит? — спросил Игнат Сысоич, чувствуя, как кровь приливает к лицу. — Здорово вы, Василь Семеныч…
— «Мою пшеницу», — с насмешкой перебил атаман. — Я сказал, за что.
— Та-ак. Выходит, я же и виноват, что мой хлеб возле дороги растет? Что ж, придется сказать дочке, чтобы в Черкасском узнала там, возле наказного атамана, мол, чи можно над дорогой пшеницу в Кундрючевке сеять, аль как?
Калина важно поднялся из-за стола, метнул на Игната Сысоича злобный взгляд. Закуривая папиросу, спросил, ухмыльнувшись:
— А твоя дочка… за наказным атаманом, никак?
— За наказным, не за наказным, а недалеко кой от кого, — с гордостью произнес Игнат Сысоич, торопливо надевая измятый картуз.
— Ты меня не стращай, Игнат! Атамана Калину больше знают в Черкасском, чем Дорохова… И я, как должностное лицо, тебе наказую: будешь людей подкарауливать — плохо будет!
Игнат Сысоич вспылил:
— Да что я, разбойник какой? Аль убил человека? Это ж беда, какое дело человеку навязывают! А я еще жалобу ему хотел написать! — возмущенно повысил он голос и быстро пошел к двери.
— Ты забыл, с кем разговариваешь? — крикнул ему вдогонку Калина. — «Навязывают»… Мужичье!
На другой день Нефед Мироныч, узнав, что атаман сделал только предупреждение Игнату Сысоичу, недовольно сказал Яшке:
— Тоже атаман — сопля! Надо было построже гутарить: я ему не какой-нибудь…
Горя нетерпением показать и свою строгость, подбодренный действиями атамана, он решил потребовать от Дорохова немедленного возврата четырех мешков семенной пшеницы, что ссудил до осени.
— Зайди до Дороховых, — приказал он Яшке, — вели, чтоб к воскресенью возвернул весь долг.
Но Яшка запротестовал:
— Вы опять, батя, затеваете?.. Нечего обозлять людей, а то глядите, как бы ток по-прошлогоднему не заполыхал. Не пойду я…
У Нефеда Мироныча жилы на висках вздулись от ярости: да долго ли он будет слушать от сына такие речи? Но разговор этот происходил в поле, кругом были люди, и сознание собственного достоинства не позволяло кричать на сына. Он только косо посмотрел на Яшку и выдавил сквозь зубы:
— Сук-кин сын!.. Счастье твое — люди кругом.
Они только что размеряли поле на делянки для новой партии косарей, что нанял Яшка-, и возвращались к лобогрейке. Яшка, откинув назад руки с записной книжкой и карандашом между пальцами, шел молча, слегка наклонив голову, а Нефед Мироныч нес на плечах сажень.
Всюду вокруг кипела работа. Батраки-поденщики, идя строем, широко взмахивая косами, валили ячмень, девки складывали его в копны, граблями вычесывали из стерни незахваченные вилами стеблины, застрявшие колосья. Вдали, откликаясь металлическим звоном, по обочине поля шла лобогрейка, оставляя за собой большие валки ячменя.
Изнывая от жары, люди работали молча, будто за каждое оброненное слово здесь брали деньги, и лишь плач ребенка глухо доносился откуда-то из-за копны. А над головой огнем дышало солнце, покоились ослепительно белые облака, и некогда было людям ни глянуть на безмятежное, светлое небо, ни пот с лица отереть.
Нефед Мироныч, нахлобучив картуз, то и дело нагибался, подбирая колоски, и прикрикивал на работниц, чтобы лучше громадили, а в промежутках думал о том, как ему обуздать Яшку. Теперь он видел, что добром с ним не сладишь. «Куда ж это дело клонится, я б хотел знать? — спрашивал он себя. — Отмер на ветряке — не такой, косарей нанимаю — не так, торгую — не так и долги востребовать не имею права. Все не по нем. Прямо верхи садится, подлец, — рассуждал он, и его начинало брать сомнение в своей правоте: — Или я из ума выжил, старый, что не пойму, куда он гнет? Нет, мне видать все как на ладони».
Яшка действительно норовил все делать по-своему. Понимая, что из-за высокого отмера на ветряке завозчики ехали молоть хлеб в станицу, Яшка снизил отмер, и тогда не только хуторские, а и станичные казаки повалили молоть на ветряке Загорулькиных, и теперь отмера за день мельник собирал больше, чем раньше за целую неделю. Или вот косари: до сих пор Нефед Мироныч нанимал их поденно, по рублю в день, а Яшка третьего дня целую артель нанял от десятины, составил письменные условия, и сейчас любо смотреть: и понукать их не надо, и проверять нечего. Косари сами знали, что если, будут прохлаждаться — ничего не заработают, и косили теперь, как нельзя лучше. Только и хлопот прибавилось, что надо было заранее отмерить им участок и поставить вехи.
Эту пользу хозяйству от Яшкиных нововведений Нефед Мироныч видел и все же не мог простить сыну его заносчивости и своеволия. А тут еще Аленка: заметил Нефед Мироныч, что она стала подражать Яшке в его поведении и продолжала гулять с Леоном Дороховым, несмотря на запрет отца.
«Эх, долго ли до греха! Принесет в подоле от этого проща-лыги Левки, — куда ж ты опосля денешься? — думал Нефед Мироныч и еще решительнее грозился: — Нет, детки мои, покуда я живой — по-вашему все одно не будет! Кнутом буду на ум наставлять, выпорю на сходе, а родительское слово чтоб за закон чтили. А книжки — попалю. Все до единой!»
Долго молчал Нефед Мироныч, наконец, тяжело вздохнул и с тоской в голосе сказал:
— Нет, не такой ты, сынок, как отец! Двое вас у меня с Аленкой, как два глаза во лбу, а вот… — запнулся он и сказал не то, что думал: — Аленка недалеко от яблоньки откатилась, а ты уродился в деда.
Яшка знал, что дед его был непокорный, своевольный человек, и сдержанно усмехнулся:
— Какой уродился, такой и есть. Вы ж уродили.
— Оно конечно, — тяжело наклонившись, поднял Нефед Мироныч колос с земли. — Только ты чужой до всего добра, тошнит тебя от всего отцовского. Аленка — это гость, завтра подвернется человек, — и с богом, а ты — голова всему по смерти родителя. А выходит, вроде все мое хозяйство тебе без интереса. Так я говорю, сынок?
Яшка хотел было напомнить отцу, что об этом они уже не раз говорили и все без толку, но он видел, что Нефед Мироныч, кажется, начал его понимать, и не стал горячить старика.
— Нехорошо вы с людьми поступаете, батя, вот в чем дело, — мягко ответил он.
Возле высокой, длиннолицей копнильщицы Нефед Мироныч остановился, злыми глазами уставился на хлеб.
— Тебе чулки с бабами вязать, а не копны класть, девка!.. В середину колосками надо, не знаешь? — повысил он голос. — Работнички, штоб вас, только харчи в три горла лопать умеют… Переклади!
Девка молча стала перекладывать копну заново, а Нефед Мироныч продолжал:
— В чем же это нехорошо я поступаю? В каких делах?
— Вы сами знаете.
И опять Нефед Мироныч умолк. Да, он знал, когда и в чем поступал «нехорошо». Но что такое «хорошо» и что «плохо», когда жизнь — это ярмарка: зазевался — останешься в дураках. И он с грустью, с укором в голосе сказал:
— Эх, сынок, сынок!.. Молод ты еще, как я посмотрю, и зелен — как лук. В нашем деле и знаешь, где оно выходит нехорошо, да скажешь «хорошо» Ты думаешь, отец твой — битый дурень и ничего не смыслит? Знаю я, об чем ты толкуешь, да ить как по-твоему все делать, так мы не то что машину или хоть этого добра, — кивнул он на море колосков, — не нажили б и паршивого поросенка! Тебе все поблагороднее хочется, пообходительнее с людьми, а по-благородному жизнь не зануздаешь и далеко на ней не ускачешь. Жизнь — это как все одно бешеная собака: того и гляди укусит. Как говорится: с паршивой овцы — шерсти клок, так и с жизни. Вот как мы добро наживали. И будем наживать!
Яшка молчал. Он думал о том, что бы он делал, если бы стал хозяином всему этому хлебу.
Настало воскресенье.
День выдался нежаркий. В небе плавали темные тучи, западный ветер приносил прохладу, и она расходилась по хутору свежими воздушными потоками.
Сторожу панского сада деду Мухе такая пора была самой подходящей для ловли рыбы.
Недалеко от хутора к подмытому вешней водой обрывистому берегу речки примыкал заброшенный вишневый сад. Старые деревья его были испятнаны мохом, густо обросли дичком, многие давно засохли, листвой Молодняка прикрывая сиротливые, оголенные ветки, но некоторые еще жили и плодоносили. Когда-то, еще при пане, речка протекала от сада за несколько саженей, но со временем полая вода забрала чернозем берега, быстрое течение, делая крутой поворот, выбило в русле котловину, и теперь здесь образовалась изрядная глубина-плёсо.
