Не так давно плёсо было излюбленным местом рыбаков, но с той поры, как под кручей нивесть откуда поселился хищник, рыба отсюда ушла, и о плесе распространились самые невероятные слухи, особенно после того как в нем утонула девочка. Лишь один дед Муха и был здесь завсегдатаем. Часами просиживал он на солнцепеке, подставив палящим лучам коричневую лысину, и редко когда возвращался домой без голавлей, — быстрой, смелой рыбы, не боявшейся прожорливого соседа. За это, за свои ловецкие хитрости он получил всеобщее признание «колдуна-рыбалки».
Кладью ему служила поникшая над водой старая вишня. Корнями вцепившись в берег, она круто нависала над речкой, так что усыпанная серьгами ягод макушка ее наполовину ушла в воду, создав удобное место для рыбьего отдыха. Именно поэтому и любил это место дед Муха.
Сегодня он явился несколько раньше обычного, боясь, как бы кто не опередил его, хотя знал, что соперников у него, кроме атамана Калины, не было. На всякий случай осмотрев, не порвались ли корни вишни, или не подрубил ли кто их для потехи, он подвернул штаны до колен, повесил себе на шею жестянку из-под чая, где были черви, склянку с живыми мухами и сумочку с кузнечиками, проверил, в кармане ли хлеб, подсолнечная макуха и печеные зерна кукурузы. Потом осторожно сел верхом на дерево, привязал к нему ведерко с водой и, держа в зубах удочку, спустился немного вниз по стволу, до первого надежного сучка. Человек он был сухонький, маловесный, и жизнь его от прочности старой вишни не зависела.
Закончив приготовления, дед, наконец, наживил на крючок муху и приступил к делу.
В плесе, шевеля красными плавниками, разгуливали голавли. Подойдя к заманчиво яркой, свисавшей вишне, они жадно хватали ягоды, разрывая на части, отнимали друг у друга малиново-темные остатки и никакого внимания не обращали на дедову наживу.
— Кузнечика схотелось, едять вас? Ладно, будет вам кузнечик, — не унывал дед Муха и наживлял кузнечика. Но голавли только разбегались в стороны, когда он закидывал лесу, а наживу не брали. Не чувствуя собственного дыхания, не видя ничего вокруг, кроме голавлей и кугового поплавка, дед Муха, меняя наживу, закидывал лесу впереди идущих к вишне голавлей, нетерпеливо ворочался, а хитрая рыба не брала приманки.
— Беспременно надо срубать вишню. Это ж чистое измывательство над человеком, едять его мухи совсем с рыбальством таким! — вконец вышел он из себя.
В это время неподалеку от сада на бугре сидели Леон и Оксана, поджидая, когда девчата начнут ловлю сома. Им хорошо была видна детская фигурка деда Мухи, его тонкие, свисающие над речкой босые ноги, загорелая лысина, и Оксана то и дело беспокоилась:
— Ой, сорвется, честное слово, сорвется!
— Не сорвется, каждый день на этой коряжине сидит… Ты скажи вот, сколько времени прошло, а он еще ни разу не подсек. Чудно! — удивился Леон. — Пора бы уже и поймать!
И действительно, спустя несколько минут дед Муха ловко выхватил лесу из воды, и над головой его блеснула серебристая рыбка.
Оксана радостно всплеснула руками:
— Поймал!
Дед Муха, услышав ее голос, посмотрел в их сторону и погрозил удочкой.
— Ругается, что мы мешаем. Иди сюда. — Леон взял свою ливенскую гармошку и лег на склоне бугра.
Оксана подошла к обрыву и стала смотреть на левады.
Высокий бугор зеленым от моха каменистым обрывом был обращен к хутору. Склоны его густо поросли шиповником, мелким кустарником, ковылем, бесчисленными цветами, и все это источало запахи, то сладкие и душистые, как мед, то терпкие и крепкие, как вино.
Внизу извилистой лентой блестела речка. С берегов ее в ослепительную водную гладь. всматривались старухи-вербы тихо шелестя узкими, продолговатыми листьями. Где-то поблизости мерно и однотонно куковала кукушка.
В стороне от хутора, на левадах, за дымчато-зелеными делянками капусты, горели маки, виднелись яркожелтые пятна гвоздики, шляпы золотистых подсолнухов, и нескончаемыми полосами уходили вдаль ряды курчавой картошки.
А налево, среди высоких белостволых тополей, в садах утопал хутор. На бугре за ним, как часовой, маячил одинокий ветряк Загорулькиных.
— Хорошо, Лева, у вас! Степь, речка, эти зеленые горки… А цветы, цветы! — восторгалась Оксана, разгоряченным взглядом скользя по голубевшим вокруг цветам.
— Это тебе так кажется. А живи ты в хуторе — все это прискучило бы.
— Никогда!.. Тут все так красиво.
Радостному возбуждению Оксаны не было предела. Ее приводили в восторг и цветы, и речка, и дикие заросли кустарника, и крик кукушки, и просто зеленый бурьян, все, что она видела и слышала здесь. Вот она, легкая, в белом платье и в большой соломенной шляпе, побежала по склону бугра, на ходу срывая цветы, и что-то запела.
Леон улыбнулся. Приятно было ему, что Оксана такая нарядная и красивая, беззаботная и веселая. В его представлении такие люди, как она, сотворены были природой для чего-то возвышенного, неземного, а не для того, чтобы просто жить и работать. «На таких смотреть и то не каждый день можно: Яшка землю перевернет, чтобы ей приглянуться», — подумал он, любуясь сестрой, но ему не хотелось, чтобы ей приглянулся кто-либо, потому что тогда исчезнет в ней все очарование и она станет обыкновенной, как и все хуторские девушки.
Облокотись, он лежал на зеленом бархате мха, еле нажимая на белые пуговицы ладов, и глухо выводил на гармошке старинную песню.
Оксана нарвала цветов и, усевшись рядом с братом, свесив ноги над обрывом, стала плести венок. Длинные тонкие брови ее то озабоченно хмурились, то высоко приподнимались; слегка тронутое солнцем, белое лицо приняло сосредоточенный вид, и, глядя на него, можно было подумать, что она не цветы разбирала, а плела тончайшие кружева. Тихо-тихо Оксана что-то напевала.
— Аксюта, а ты спой, как надо, — попросил Леон.
— А как надо? — не отрываясь от цветов, спросила она и, не дожидаясь ответа, сильным грудным голосом запела:
Что так задумчиво, что так печально,
Друг милый, склонила головку свою?
Или в груди твоей смутно и тяжко?
Так почему ж ты скрываешь тоску?..
— Вот это по-нашему, — чтоб все слыхали! Только я что-то не уловлю эту песню, — Леон пытался воспроизвести на гармошке мотив и не мог.
Оксана рассмеялась.
— Это романс. На гармошке у тебя ничего не получится.
И снова звуки ее голоса понеслись над речкой, над левадами, эхом отзывались в вербах, рощах, и рощи ожили и запели человеческим голосом.
Леон с любовью наблюдал за нею, за проворными движениями пальцев, слушал ее звенящий колокольчиком голос, и ему не верилось, что перед ним действительно сидит его родная сестра, — до того все казалось необычным. Он взглянул на свои короткие, грубые сапоги и на ее дорогие туфли, сравнил серые, по-цыгански нависшие над голенищами шаровары с ее нежнейшей белизны платьем, даже носа своего коснулся, такого же прямого и тонкого, как у нее, и с горечью подумал: «Одна мать родила, да не одна одевала».
Оксана запела другой романс, но Леон не слушал уже, а слегка впалыми, обрамленными синевой глазами задумчиво смотрел куда-то на мглистую степь, на маячивший ветряк за хутором. Когда же он, Леон Дорохов, заживет по-человечески? Неужели весь свой век он будет завидовать чужому счастью, и оно будет лишь маячить перед его глазами, как тот ветряк на бугре, а наслаждаться им будут другие? Об этом в который раз думал Леон, не видя впереди ничего хорошего для себя.
— Что с тобой? — спросила Оксана, оборвав. пение. — Ты как будто грустишь? Не люблю, когда грустят.
— Так, смотрю на тебя и радуюсь, что ты такая… красивая, — ответил Леон и сел, достав купленные по случаю приезда Оксаны дешевые папиросы. Помолчав немного, он продолжал — А жила бы ты на хуторе — кизяки бы босыми ногами месила, снопы руками вязала и была бы… не такая. А может, и батрачила бы, шею гнула на богатеев, как и другие.
Он говорил медленно, с какой-то неясной завистью и укором, и в голосе его чувствовалась тоска.
Оксана не проронила ни звука. Состояние у нее было такое, как если бы ее обвинили в чем-то нехорошем. Она росла, жила и воспитывалась, приученная к мысли, что рождена богатой и счастливой. Теперь она знала, что мир, в котором она выросла, который считала своим, — это не мир ее родных, что он глубоко чужд им и недоступен. Но зачем Леон напоминает об этом? Зачем корит ее и не хочет понять, что ей тяжело слушать это, что ей тоже, как и ему, хотелось бы видеть своих родных сытыми и одетыми, образованными и счастливыми? Ведь ее именно ради того и отдали на воспитание состоятельным людям, чтобы она не знала горя. А Леон как будто недоволен, что она стала такая. Оксана низко склонила голову, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.
