Узнав почерк Симы и прочтя несколько торопливо нацарапанных слов, Рубинчик спросил:
— Они что, в коммуне решили заночевать?
Добровольные почтальоны лишь молча кивали головами — ну, совсем простаки!
— Постойте, я сейчас старшим доложу. Они вас лучше спросят… А то вы известные путаники.
Но пока Рубинчик докладывал, «путаников» и след простыл.
Васвас и Калиныч, прочитав записку, подумали и решили подождать до утра. А утром чуть свет Федя побежит в комсомольскую коммуну, отыщет Симу с ее девчонками и даст им нагоняй за эти шутки.
Никто и вообразить не мог, где в этот момент находится отчаянная Сима и ее храброе звено.
В вечерних сумерках лесной чащи, держа за руку милиционера, ведущего в поводу коня, онг шла и шла вперед, туда, где вспыхивали, гасли таинственные, манящие огни…
Еще немного. Еще овражек. Еще болотце. Ветки хлещут по щекам. Терпите, девочки, подвиги совершать не так просто! Фуражку сбило сучком — терпите, товарищ милиционер, у вас есть возможность отличиться…
Обманчивы, заманчивы ночные огоньки. Вот, кажется, рядом, совсем близко, еще разок-другой шагнуть — а шагнешь, огоньки отскакивают словно мячики, приглашают все дальше в чащу.
Ничего, настойчивый их настигнет. Упорный до них дойдет.
И Сима шла. И милиционер не отступал. И девчата упорно продирались через кусты.
Ах, если бы они знали, кто такие Фома и Ерема!
Высвлковская церковь ночью. — Федя и Боб перед ликами святых. — Эти парни мне знакомы. — Вот это будет номер! — Подвиг Симы свершился, Лесные самогонщики и смолоугольщику. — А кони где?
Если не сказать, никто бы не догадался, куда поведет вожатый Федя пионера Боба в эту летнюю ночь. Он повел его в темное царство. Да, в темное царство религиозников.
В церковь.
Там и днем темновато, а ночью еще темней. Недаром Федя велел зарядить в карманный фонарь новую батарейку. Ночь была темная, душная, как перед грозой. Вдали сверкали зарницы, озаряя путь. До Выселок дошли берегом реки. К церкви прокрались вдоль плетней за огородами, чтобы не потревожить деревенских суматошных собак.
Никем не замеченные, добрались до дверцы, ведущей в алтарь. Она оказалась незапертой.
— Это попова батрачка Глаша для нас постаралась, — шепнул Федя.
Таинственная тишина стояла под каменными сводами церкви. Такая настороженная, что каждый шорох отдавался по всем углам. Холодная сырость пробирала до костей легко одетых незваных посетителей. Вожатый и пионер едва сдерживали дрожь.
Угрюмо смотрели на пришельцев святые с позолоченных икон. Федя засветил фонарь и внимательно разглядывал одного святого за другим, сравнивая их с фотографиями, принесенными с собой. И вдруг приглушенно вскрикнул:
— Стоп, один есть! Это святой Николай-угодник, ну-ка полюбуйся на него внимательно.
Боб всмотрелся и охнул:
— Ну, точь-в-точь на фотографии, вот на этой!
Приложили к лику святого фотографию, посветили фонариком — копия.
— Чей портрет на фотографии?
— Николая Юрьевича Подшивалова, владельца постоялого двора и трактира. Он же церковный староста.
— А на иконе?
— Он же, только раскрашенный да одежда другая.
— Вот то-то! Видал, кому тут молились — трактирщику!
— Давай заснимем его лик на иконе!
Боб нацелил фотоаппарат, Федя подсветил вспышкой магния. Щелк!
— Один готов!
— А есть еще?
— Конечно, имею сведения — святой Петр, у которого ключи от рая, писан с местного лавочника Гуреева. Сличим-ка его портрет с иконой.
Сличили, похож. Что лавочник, что святой Петр — одно лицо!
— Здорово! А красавица Мария Магдалина должна быть списана с его благоверной супруги. Давай сюда фотографию купчихи.
Сличили фотографию лавочницы с ликом святой Марии Магдалины — ну конечно, похожа как две капли воды, только на иконе она изображена в красках и одежды другие, старинные.
Пустили луч карманного фонарика на бога Саваофа, свесившего босые пятки с облака, и фыркнули, сдержав смех, — бог был похож на щекастого, губастого, длинноволосого выселковского попа. Сидит себе на облаках, завернувшись в белую простыню, и благословляет прихожан поднятой рукой.
Стали шарить светлым лучиком дальше, и все новые открытия — что ни местный кулак, то его лик на иконе, что ни местный богатей, то изображен в виде святого.
В азарт вошли изыскатели. Горячей испариной лбы покрылись. Фотографируют, щелкают. Вспыхивает магний, озаряя своды церкви. И при каждой вспышке кажется, будто угодники на иконах в испуге шире открывают глаза.
— Ну, как же это получилось, Федя? — дивился Боб. — Почему на иконах изображены местные богатеи?
— А очень просто. Старинную церковь недавно ремонтировали. Ну, и пригласили богомазов освежить иконы и божественные картины на стенах… А владимирские богомазы известные хитрецы, выпивохи. Подговорились за некоторую мзду изобразить личности местных богатеев в виде святых. Нам, дескать, натура для лучшей живописности нужна… Церковный староста эту поддержал идею.
Ну, тут и пошло у богачей соревнование — задарили богомазов. Друг перед другом старались. Гордыня их обуяла. И сам поп включился… И попадья. И вот даже поповы дети, смотри, смотри!
На иконе в образе отрока Пантелеймона-целителя в длинной рубашке с вышивкой по подолу был изображен Фома!
На другой в образе мальчика Иосифа, проданного в рабство братьями, был изображен Ерема!
— Вот каких агнцев божьих мы профомили! — вздохнул Федя.
— Проеремили! — почесал стриженую маковку Боб.
— Ну, ничего, — сказал Федя, — мы их разоблачим, да еще как! Раскроем деревенским — кому они молятся!
Кому крестятся, кому поклоны бьют! Расскажем о происхождении божественных икон. Вот это будет лекция!
— Ох и номер! Недаром мы потрудились, — приободрился Боб. — Ну как тебе удалось все это узнать, Федя?
— Вот то-то, как! Учись, главное — связь с массами.
Надя и Глаша мне все открыли. И не комсомолки, беспартийные девчата.
— А откуда они узнали?
— Видишь ли, отец у Нади дьячок, как напьется, так всю эту историю рассказывает. Он злится, что его лика ни на одной иконе не изобразили. Нечем ему было богомазам заплатить, бедновато живет. Дьячок плачет с досады, а Наде смешно. Она ведь в советской школе училась…
Радио слушает. В нашу сторону, к новой жизни тянется…
— А вот поповы дети не таковы. Как они нас попутали с этим шкуродером, провокаторы. И теперь еще смеются!
— Теперь-то дрыхнут, пирогов-блинов наевшись.
— Наверное, спят-посыпают в мягких перинах. Им и не снится, что мы по церкви ходим. Готовим им фитиль.
— Да уж приготовим. Они нас ложью хотели взять, а мы их правдой покроем!
— Пусть спят покрепче!
Но в поповском доме не спали.
— Отец, что это, не в церкви ли чего-то сверкает? — спрашивает попадья, ворочаясь в постели.
— Зарницы это сверкают, спи, спи, — говорил поп, а сам не спал.
— А мне чудится — это в церкви, послал бы ты ребят посмотреть.
— Ладно, ладно, без тебя знаю, послал.
— Слышала, калитка скрипела. Да ведь это давно было, чего же они не возвращаются?
— Да спи, говорю, когда надо, вернутся…
Попадья примолкла, но не заснула, какая-то тревога одолевала ее.
— А чего это ты с вечеру седло проверял? Чего жеребчика в табун не отправил, в конюшне задержал? Не осеннее дело за волками гоняться. Да и годы у тебя не те.
— Ну что пристала, спать не даешь!
— Потише бы надо жить теперь, — вздохнула попадья.
— Что значит потише? А мне нравится шум! Пугнули из села этих красношеек… И очень хорошо! И не будут к нам лезть, любопытничать. Вот пугнем их еще покрепче, так не будут в нашу местность приезжать. И другим закажут…
— Да как же вы это… уж не очень бы вы… кабы чего хуже не было?
— Ничего, мы не своими руками.
Все это слышала попова работница Глаша, которая потихоньку открыла для вожатого Феди дверь в церковь.
Слушала она, и сердце ее билось — ну-ка поповы дети заглянут в церковь? Или сам поп встанет да пойдет? Да застанет там… Да ударит в набат и заголосит, что в алтаре воры… Быть беде!
Но поповы дети поехали куда-.то верхами, они далеко от церкви. А если поп соберется, так она его опередит, ноги у нее молодые, быстрые.
Так стерегла Глаша сон своих хозяев и дело своих друзей в эту душную, предгрозовую ночь.
Куда поехали поповичи, она не знала. Похоже, в ночное. Но зачем-то вымазались, как цыгане. И почему-то один взял ремённый кучерский кнут, другой — казацкую нагайку, которой их отец засекал волков, гоняясь за хищниками верхом на коне.
Служил он в молодости попом в казацком войске и оттуда привез эту охоту. Недаром его прозвали в народе «лихой поп». Вот и теперь, хотя стал он и рыхл и тучен, как сядет на коня — словно ястреб крылатый, а не поп.
