Знаю я тебя, — атаманша только пожала пле-чами.—Давно надо было посадить его под замок.
— О-го-го! — громко засмеялся Иван Макарович. — Вот это так! Жинка атамана учит! Да этак вы Евсея Михайловича сразу в краску вгоните. А по такому случаю—позвольте за ваше здоровьице еще стаканчик.
Подняв стакан, Иван Макарович вдруг задумался. Наклонив набок голову, он сказал степенно:
— Дорогая Анастасия Семеновна, может я что и не так выражу вам, не прогневайтесь, но я вам замечу: нашим атаманом гордиться надо. Говорю от чистой совести: Евсей Михайлович у нас высоко держит казачью честь. А что касается плети—это от нас не уйдет. Я и все почтенные казаки в станице Евсея Михайловича всегда поддерживали. Поддержим и теперь. И нас он не забывал. Надеюсь, что и сейчас не забудет.
— Верно,—атаман приосанился и, засучив повыше широкий рукав черкески, протянул руку к графину.—Верно. Иван Макарович. На службе—по чинам, а дома—по дружбе. Еще винца!..
Атаман' имел офицерский чин, а Иван Макарович был только' вахмистром. В другое время атаман и держал бы себя по-другому, а сейчас он понимал, что этого делать нельзя, что без под. держки Ивана Макаровича и других богатых и влиятельных казаков ему своей власти не удержать,
— Верно, верно,—повторил он.—Выпьем еще по стаканчику. А за поддержку спасибо. В долгу не останусь, ты меня знаешь. Вот только бы с этой красной заразой справиться, а там мы опять... Опять у нас пойдет все по-хорошему. И насчет земельки, и насчет кирпичного заводика... Обещал я тебе кирпичу? Обещал. Значит, свято...
— Ну, дай вам всеблагий,—Иван Макарович чокнулся с ата-маном.—Дай боже и вам, и всему вашему семейству, и родичам. А насчет Темрюка и советской власти—думаю так: была и будет Кубань наша казачья и не посрамим мы ее во веки веков, и деточки наши нас вспомнят.
Леле стало скучно, она зевнула и пошла спать.
Нюра давно уже вернулась из школы. Приготовив уроки, она села у окна штопать себе чулки.
Но только взялась она за иголку, как к воротам подъехала фура. Дед Карло (ростом он был не выше Нюры), хмурый, с высокой выпяченной вперед грудью, с седыми, давно не бритыми, жесткими щеками, медленно слез с фуры и засеменил к калитке. Он уже собирался постучать в нее кнутовищем, как во двор выбежала тетка и поспешила к нему навстречу.
■— Здрасьте, папаша!
В станице не было более самоуверенного и надменного старика. Его знали все и все побаивались. При нем никто не позволял себе ни вольности, ни шутки. За глаза же молодежь его иначе не называла, как «дед-горобец». Это потому, что он, действительно, был похож на нахохлившегося воробья.
Он заехал к своей дочери, нюриной тетке, получить долг—два чувала пшеницы. Тетка робко спросила:
— Папаша, вы на хутор? /Аожет, и Нюрку с собой возьмете?
Нюре давно хотелось побывать дома. Она уже соскучилась и но своей родной хате, и по знакомым девчатам, а больше всего по Фене — первой ее хуторской подруге.
— Ладно,—сурово ответил дед,—нехай собирается.
Нюра быстро оделась и, выбежав на улицу, мигом вскарабкалась на фуру. С помощью тетки дед взвалил туда же два чувала с зерном, уселся поудобней, разобрал вожжи и, нахмурив седые брови, тронул коней.
Проехали несколько улиц. Выбрались за станицу. Все было подернуто вечерней синевой. В степи, мягкой от пыли дорогой, обогнули молчаливый высокий курган. В небе зажглась звезда. За курганом дорога круто1 свернула вправо. Кони замедлили шаг и, помахивая головами, начали осторожно спускаться в балку. Теперь дорога пошла среди кустарника. Стало еще темней. Потянул ветерок...
Дед Карпо все время ехал молча. Он был не в духе. Он думал- «Вот, заявятся красные и начнут хозяйничать...» 'А на хуторе у него немало было припасено богатства—и хлеба, и муки, и вина, и подсолнуха, и сушеных фруктов, и меду. Сеялки, веялки, жатки, кони, коровы, птица домашняя... Дед сердито кашлянул. От одной только мысли, что кто-то может отнять у него хоть частичку богатства, его всего передергивало. И не столько страх, сколько гнев подымался в нем. Старик предпочел бы умереть, чем безропотно отдать даже самого захудалого цыпленка из своего хозяйства. И не потому, что ему было бы уж очень жаль этого цыпленка, а потому, что кровь в нем вскипала от мысли, что придут какие-то «ободранцы» и предъявят свои права на его кровное имущество.
Они ехали уже по самому дну темной и глубокой балки. До-30
рога начинала подыматься, и кони пошли еще медленней. Из-за кустов показалась большая красная луна. Но не успела она всплыть на небо, как сейчас же утонула в черных тучах. Стоявшие вдоль дороги кусты приняли странные очертания. Неожиданно послышался чей-то тихий, но властный голос:
— Стой!
Дед придержал коней. Из-за кустов вышла еще одна тень и приблизилась к фуре.
— Откуда?
— Из станицы,—недружелюбно ответил дед и, придав своему голосу еще большую суровость, спросил в свою очередь:— А вы що за люди? Здешние, чи хто?
— Охотники мы...
— А чего же вам треба? . .
— Так... Спросить хотим... Что в станице нового?
Дед пожал плечами и промолчал.
— Все спокойно? Тихо?
— Когда люди спят, тоди тихо, а як затанцуют, то...
— Ты, дед, без шуток,—резко оборвал его один из незна-комцев,—ты скажи—атаман здорово настроил вас против большевиков?
Дед насторожился. На нем, кроме кинжала, оружия не было, а его зоркие глаза заметили за плечами незнакомцев винтовки. Преодолевая гнев и боясь в то же время уронить свое достоинство, он сердито чмокнул на лошадей и замахнулся кнутом.
— Куда?—остановил его один из незнакомцев. Другой наклонился над фурой и, заметив Нюру, сказал товарищу:
— Да пусть едет, а то еще девчонку напугаем1. Не бойся,— он ласково кивнул Нюре и сам крикнул на лошадей: — Н-но! Пошли!
Когда кони выбрались из балки, дед со- всей силой стегнул к О'Ней.
Всю остальную дорогу дед не проронил ни слова, но до нюриного слуха доносилось его глухое ворчанье. Он поминутно кашлял, ерзал на своем месте и сплевывал. Нюра понимала, что дед очень рассержен. Да и сама она была взволнована. Подумала: «Хорошо, что уже близко хутор». Она угадывала его по высоким, смутно видневшимся в
