и писать разучился. Вот и кадит кадилом, врет людям про бога.
— Перестань! Ну тебя! Тошно слушать.
— Не обижайся, Валька! Тебе бы в другом месте жить. А так… пропадешь ты тут.
— Пропаду — тебе дела нет. Но отца не ругай.
— Ладно, не буду. Не обижайся. Это так, к слову пришлось. И ты тоже за Большова не вступайся. Ты не знаешь, какой он. А я его с детства помню. Сколько жить буду на свете, наверно, никогда не забуду.
— Досадил он тебе?
— Не досадил, а колесом переехал. Мял и топтал как мог.
Валька шмыгнула носом, бросила недоеденные семечки в темноту.
— Мстить ему собираешься? Да? Теперь ведь все в ваших руках.
— Может, и буду мстить. Либо только дождусь, когда он сам себе голову сломит.
— Страшно все ж таки! — поежилась Валька. — Как это люди живут и ненавидят друг друга? Я бы не могла.
Санька рассмеялся. Наивность Вальки показалась ему забавной.
— Ты же ничего еще в жизни не видела. Живешь с батей, как у Христа за пазухой, каждый день трескаешь готовые харчи, спишь до полден, выгуливаешься, как телка. Не тебе такие дела понять. Вот подожди, попадешь в чью-нибудь чужую колею, тогда и узнаешь, почем фунт лиха.
— А думаешь, легко мне жить?
— Не знаю. Наверно все-таки лучше, чем мне. Сама же когда-то говорила, какая меж нами разница.
— Ты все еще помнишь?
— Почему же не помнить? То были правильные слова.
Саньку Субботина и Вальку связывала дружба со школьной скамьи. С первого до четвертого класса они сидели за одной партой. Учительница Анна Петровна, несомненно, видела, как Санька, склонив голову к парте и стараясь быть незамеченным, подсказывал Вальке ответы на вопросы, но поповской дочери подсказки прощала. Валька была белокожая, упитанная, от нее всегда пахло душистым мылом, и вызывала она у парнишки ощущение какого-то необыкновенного радужного света и чистоты. Однажды, вероятно, под влиянием этого ощущения, он написал и подсунул ей записку о том, что она хорошая, красивая, похожая на цветок и что он ее очень любит. В этой записке, на его взгляд, не было ничего дурного. Но она, прочитав, прыснула на весь класс и ответила ему вполголоса: «Дурак!» Во время большой перемены в школьной ограде, когда Санька не успел еще пережить обидную выходку Вальки, она подошла к нему и свое отношение разъяснила подробнее: «Ты вон какой тощий, да и штаны у тебя все в заплатках, как я такого буду любить?» Санька и верно — одет был худо: старые штаны, домотканая рубаха, заляпанные заплатами валенки. Посмотрел на себя, махнул рукой и ушел. С неделю дулся, не разговаривал, не подсказывал, потом все как-то само собой сгладилось. Но все-таки сказал Вальке: «Выучусь, теперича власть наша, советская! Стану не хуже тебя!» Валька снова посмеялась над ним, но на этот раз он не обиделся и дружбу с ней не порвал.
Кончив школу, Санька нанялся в пастухи и виделся с Валькой редко. Стадо надо было угонять на выпас рано утром, с восходом солнца, а пригонять из поскотины поздним вечером. Ходил он к Вальке главным образом за книгами. У отца Никодима в амбаре валялась библиотека, оставленная бежавшим с белыми дьяконом. Сам поп книг не читал и не спрашивал, кто их берет. Валька доставала книги без разбора, и Санька читал их подряд, какая попадет. В поскотине, когда коровы ели траву либо отдыхали, пережевывая жвачку, чтение у Саньки было первым занятием. Не брал он лишь книги церковного содержания. Жития святых казались неинтересными, вызывали зевоту. Зато если попадали сочинения Тургенева, Чехова, Толстого, Некрасова, а попадали они редко, то он радовался им, как празднику. Люди в книгах были красивые, сильные, либо несчастные, но все равно очень умные и добрые.
Валька, как и отец, ничего не читала.
— Жить, конечно, тебе легко, сытно, но здорово скучно! — сказал Санька, продолжая разговор. — Безделье, как наказание.
— Одна тоска! — подтвердила Валька. — Ты не поверишь, а от тоски иной раз тошнит. Я с сестрами уж сто раз переругалась. Я дура, а они совсем дуры, как мухи, безмозглые.
Она понизила голос и доверительно, почти на ухо Саньке, произнесла:
— Знаешь, я тебе расскажу, только дай слово молчать.
— Говори!
— А никому не откроешь?
— Ну, вот еще! Я же не баба, сплетни разносить не пойду.
— Я замуж решила… Если так никто не возьмет, сама убегу.
Санька удивленно присвистнул.
— Эко выдумала! В семнадцать лет — замуж!
— Не хочу больше жить дома. Тоской изойду!
— Замужем-то, пожалуй, еще хуже будет.
— А все ж таки я пойду!
Она топнула ногой, как своевольный ребенок.
— Никто меня не удержит!
— Что же, иди, раз охота пришла, — согласился Санька. — А я вот еще года два коров попасу и учиться поеду. Возьму с собой мать и поеду. Сначала устроюсь где-нибудь на завод, а потом на рабфак.
Валька вздохнула.
— Ну, чего вздыхаешь-то? — по возможности веселее спросил Санька.
— Почему все ж таки люди такие разные? Время, что ли, иное настало?
— Люди всегда были разные.
Его угнетало решение Вальки, и он с сожалением добавил:
— Наверно, никогда бедные и богатые не роднились между собой. Разница меж ними так и осталась. Вот и ты тоже. Небось, за бедняка проситься замуж не будешь.
Валька бросила на него быстрый взгляд, отвернулась. Санька встал со скамейки, нерешительно потоптался на месте, тихо, про себя, посвистел.
— Ну, ладно! Пожалуй, мне надо идти.
— В сельсовет, что ли? — спросила Валька не меняя позы. — Зачем ты лезешь в мужицкие дела? Пасешь коров, ну и пас бы. А то лезешь! Еще кто-нибудь в поскотине пристукнет. Вон Большов-то как тебе заявил. Попадешь ему один на один, он и вправду завернет голову затылком наперед. Иди с него взыскивай: кто видел? И чего вам всем дался этот хлеб? Чего вы трясете первоулочных мужиков?! Кому надо хлеб, тот пусть бы и сеял его.
Переубеждать Вальку Санька не стал. Уходя, помахал ей на прощание рукой.
У ворот поповского дома в наступившей темноте еще долго маячила фигура Вальки. Потом где-то на задах дома раздался негромкий призывной свист, она нехотя поднялась со скамейки и, не торопясь, пошла туда…
2
В конце июня вечера становятся темнее. Из огородов несет запахом картофельной ботвы и начинающих цвести огурцов. Возле плетней стоят ростом с человека густые, непролазные заросли крапивы, лопухов, чертополоха и лебеды. Во дворах потревоженно взбрехивают псы. В воздухе, где-то над домами, в густой тьме, слышится свист крыльев и кряканье селезней, стайками перелетающих с заозерного берега Октюбы на поскотинные
