Полковник протягивает бинокль, советует смотреть на кромку вершины. Над кронами, словно шаровидная молния, прыгает желтое ослепительное пламя. Это рикошетный огонь. Снаряды рвутся в воздухе, задевая вершины деревьев, засыпая все вокруг осколками.
— Виртуозная работа, — замечает полковник. Потом, помедлив, жалуется: — Очень затруднено в лесном массиве наблюдение. Я сегодня с рассветом на вершине сосны болтался, закачало не хуже, чем на У-2.
Полковнику за пятьдесят, он толст, лысоват, но в карих живых глазах столько озорства и веселья, что не трудно представить себе его качающимся в гнезде наблюдателя с телефонной трубкой, привязанной веревкой к уху.
— Скажите, товарищ полковник, снаряды ваших орудий уже рвутся на территории Пруссии?
Полковник сердито засопел, прищурился.
— Для нас, артиллеристов, существует только одно понятие — цель. — И вдруг с какой–то большой и нежной грустью сказал: — Первый залп по прусской земле мы произвели от имени наших героически павших товарищей.
Откашлялся и глухо добавил:
— Но вообще я лично против эдаких особых моментов. Ну, бьем по прусской земле. Что ж тут такого?
Вот это двойственное отношение к битве, происходящей на прусской земле, мы подметили у многих солдат и офицеров. Выразить его можно примерно так: «Ну, что ж тут особенного? Так оно и должно быть».
А другие слова, которых не произносят вслух, но хранят в сердце, звучат так: «За всю кровь, за скорбь, за боль и муки, за семью свою, за дом свой разочтусь я теперь сполна с фашистами, их землю буду топтать, и тут уж вы меня извините».
Командир разведывательного отряда, младший лейтенант Духов, побывавший одним из первый на немецкой земле, рассказал:
— Наш разведывательный отряд вчера на рассвете наткнулся неожиданно на немецкий. Встреча произошла в долине узкой заболоченной речушки, еще покрытой белым слепым туманом. Ни немцы, ни наши разведчики не решались открывать огонь из боязни, чтоб их не накрыло артиллерийским и минометным огнем. Оба отряда наткнулись друг на друга в «ничейной» зоне. Бились ножами, врукопашную, поверженного на землю затаптывали в тину болота, бились в одиночку, каждый наметив себе противника.
Один наш боец был сброшен в трясину. Немец, держась рукой за ивовый куст, стоя на кочке, старался затоптать тонущего бойца. Бойцу удалось схватить немца за ногу, он увлек его в трясину и стал душить, хотя сам уже погибал.
Духов подбежал и бросил бойцу ремень, но боец не захотел разжать руки, сжимающие горло немца… А немец отпустил бойца и ухватился за конец брошенного Духовым ремня.
Потом Духов сказал мне:
— Немец дерется сейчас с большим остервенением. Он от ужаса так сражается: уйти ему теперь от кары совсем некуда.
— Ну, а тот немец, который отпустил вашего бойца?
— Извлекли…
Этой же ночью я понял, что такое спокойствие. Немцы предприняли танковую контратаку. Внезапно они форсировали узкую речушку, затопив с ходу несколько танков, переправились по ним, как по железным трупам. Танки мчались с зажженными фарами, выли сирены. Немецкие бомбардировщики разбросали над нашим расположением осветительные ракеты. Белый, пронзительный, без теней свет, зловещий и холодный, разлился по земле. Танки мчались, ведя бешеный огонь на ходу. И толстые ветви деревьев, срезанные осколками, осыпались, словно осенние листья.
Но вдруг, когда танки показались уже в лесу, мерно, не звонко застучали наши противотанковые орудия. И сквозь белое зарево осветительных ракет вспыхнули кусты огня горящих танков.
Подпустив врага метров на триста, наши артиллеристы расстреляли восемнадцать немецких танков. Остальные повернули назад. Вслед за немецкими танками ринулась наша танковая бригада, находившаяся в засаде. Преследуя немцев, наши танкисты переправились через реку по затопленным танкам врага.
На рассвете земля снова глухо вздрагивала, но клубящаяся стена дыма от разрывов уже подымалась из–за леса: значит, наши части за ночь продвинулись вперед. В капонирах, где прежде находились танки, разместились обозные кони. Работники банно–прачечного отряда развесили сушить белье на веревках, привязанных к стволам деревьев с размозженными вершинами. Где–то играл патефон.
В свежем номере дивизионной газеты была напечатана справка о прусских городах, в которые предстояло вступить нашим частям.
1943
— Вот, взгляните! Теперь можете представить себе полную картину.
Картина была такая: огромная сосна; желтый ствол облит длинными светлыми слезами еще не засохшей смолы; дерево иссечено осколками, длинные борозды топорщатся щепой; обтрепанная вершина; на перистых ветвях висит что–то темное, бесформенное.
Мой собеседник продолжал:
— Вы в сторонку отойдите. Вот теперь виднее. Вон гнездо Чекарькова. В развилке. Я ведь уже докладывал. Сначала Чекарьков в гнезде сидел и вел наблюдение. Враги заметили, огонь открыли, но попасть сразу не могли, стали рикошетными бить. Это когда снаряды прямо в воздухе рвутся. Слезть с дерева, конечно, просто. Стесняться тут не приходится. Но Чекарьков гордый, у него престиж. Вот он вместо себя на дерево чучело посадил. Гитлеровцы потом еще двое суток били. Всё насквозь изрубили. Другой, конечно, и в этом удовольствие бы получил, только не Чекарьков, у него самолюбие особенное. Он снова на дерево полез и глядел оттуда, сверху, будто матрос на мачте…
Нет, фашисты больше не стреляли. Что они, глупые? На дереве кто? Покойник! Кто же на покойника снаряды тратить будет? Неделю с этого дерева Чекарьков наблюдение вел. Закачивало его, конечно, сильно. Особенно если ветер. На здоровье даже подействовало. Похудел.
Недавно вот тоже Чекарьков комический номер устроил.
Враги на лето по новому плану минное поле кантовали. Приказано было Чекарькову вести наблюдение. Спустя несколько дней фашисты начали скапливаться для атаки вон на той опушечке. Хорошо. Приготовились, ждем. Приходит в это раздражительное время Чекарьков, на лице усмешка, глаз прищурен.
«Товарищ командир, очень вас прошу, не пугайте вы мне моих…»
Мы понимаем — Чекарьков подает себя. Но все–таки обстановка. Приказываю:
«Доложите».
«Разрешите им хоть до кустиков прогуляться, получите удовольствие».
Мы бы и так раньше этого огня открывать не стали. Только ждать долго не пришлось.
Подорвались гитлеровцы на своем же собственном минном поле. Только и всего. Почему подорвались? А Чекарьков их подвел. Когда они перекантовку закончили, выполз он на минное поле и проходы, которые они для себя оставили, их же минами заминировал.
Какой же у Чекарькова гонор! Он тихий. У него и специальность тихая. На переднем крае работает. Самая тяжелая разведка…
Пойдемте, я вас по их бывшему расположению проведу.
Вот здесь примерно Чекарьков и хозяйничал. Место открытое, неприятное.
Кочки впереди сосчитать можете?
Тогда я вам скажу. Кочек этих двести семьдесят восемь штук. Откуда известно? Чекарьков сосчитал. Но главное не в этом, главное потом. В один прекрасный день кочек прибавилось четыре лишних — значит, четыре пулеметных гнезда. Арифметика для маленьких…
Но спрашивается: как узнать, какие кочки фальшивые, какие натуральные?..
Нет, почему же невозможно! Обратите внимание. У натуральной кочки вершина пухлая, бурая и вроде как вся в тонюсеньких ворсинках…
Именно — шерстяной кажется. А если вы ее лопатой подрезали и без питания влагой оставили, что будет? У ней вроде желтой пролысинки на макушке образуется. Шерстка вянет. Мох сохнет — светлее, значит, становится.
Когда знаешь, все просто. Но Чекарьков тоже под кочкой сидел. Он ее два раза в сутки, словно цветок, из котелка поливал.
Если бы он за ней, как за розой, не ухаживал, враг и его обнаружить мог безусловно… А это колышки обыкновенные. Не обращайте внимания. Гитлеровцы ими свои сектора обстрела обозначали. У каждого расчета своя делянка. Чтоб не путаться. Немец — аккуратист. Только подпутал Чекарьков. Их вина, ничего не поделаешь. Тонкость не соблюли.
Не заметь Чекарьков лишних кочек, прогляди он шкурку на фальшивых, не одна б русская мать в горе своем руки ломала. А теперь их матери плачут.
Правильно. Глаз у разведчика должен быть как у птицы.
Но глаз одних мало. Ум выдающийся требуется. Вернемся, я вам журнал наблюдений Чекарькова покажу. В нем все изо дня в день записано. Полная статистика…
Вот, к примеру, пишет: «Днем слышал звук пилы. Ночью — несколько пил. На рассвете снова пилили часа три, но чтобы кололи, слышно не было».
Как что же! Значит, не дрова заготовляют, а бревна. Бревна — значит, дзот новый строить собираются либо блиндаж. А в блиндаже кто жить должен? Вот то–то же… Пополнения ждут.
