Выпив четвертую рюмку, Липатов вдруг оказал без обиняков:
— Вы сателлит Колосова, вот вы кто! Вы утратили самостоятельность, вы у него под каблуком!
Липатов полагал, что, нанеся Ведерникову эту обиду, он заставит каменного человека хотя бы ответить ему, хотя бы произнести слово. Но Иван Иванович молчал.
Когда Липатов снова схватился за бутылку, в ней было пусто. Иван Иванович поднялся и принес новую.
Липатов уже был совершенно пьян. Он потерял контроль над собой. Он кривлялся перед Ведерниковым, выкрикивал явную чушь. Он закричал вдруг:
— Что вы из себя воображаете? Вы воображаете, что вы великий ученый? Откуда у вас столько высокомерия? Между вами и мной нет никакой разницы. Если я пьяница, то и вы пьяница! Вы хуже меня — вы алкоголик! Вам нужна смирительная рубашка!
Ведерников молчал.
Липатов в конце концов тоже онемел, он уставился на Ивана Ивановича и ждал, что же еще будет. Он наливал себе рюмку за рюмкой, выпивал и чувствовал, что земля из-под него уходит, уходит, уходит…
— Иван Иванович, — проговорил он, еле ворочая языком, — скажи, скажи одно: признай, что разницы между нами нет. Или если думаешь, что есть, то какая? Какая, скажи!
— Такая, — вдруг сказал Ведерников довольно тихо, но Липатову показалось, что прямо в лицо ему выстрелили из ружья. — Такая, что я к вам в душу не лезу, а вы пришли сюда, засучив рукава, чтобы копаться в моей душе. Кто вас сюда послал? — крикнул он, ударив кулаком по столу.
Новый выстрел, теперь уже не из ружья, а из пушки, грянул в лицо Липатову. Он запрокинулся на табурете и полетел затылком в пол.
Тотчас вошла хозяйка, будто ожидавшая за дверью этой минуты, и спросила:
— Что будем-то? Может, вынесем на улицу?
— Что вы, Мария Федоровна, разве можно это! Холодно на улице. Надо бы в город отправить. Домой.
Хозяйка пошла к соседу, который работал в ломовой извозчичьей артели, подняла его с постели. Сосед заложил огромного першерона в огромную телегу.
За четверть века семейной жизни терпеливая жена Липатова, Надежда Дмитриевна, сотни раз, в самых разнообразных видах, встречала своего мужа по ночам возле ворот. Кто только его не приводил и не приносил, каким только транспортом Олег Николаевич не возвращался в лоно семьи, но еще ни разу не доставляли его на телеге, на которой возят дрова, навоз и утильсырье.
3
Наступило тринадцатое сентября.
Оля долго думала, кого же ей позвать себе в помощь, она одна не могла управиться с таким трудным делом, потому что гостей было приглашено двадцать три человека: подруги и друзья по институту, по комсомольской работе, даже еще по школе. Она звонила то одной, то другой, то третьей, — у всех были дела, все не могли днем, все отвечали: если вечером, то пожалуйста, сколько угодно, а днем, извини, времени нету. Лучшей из всех возможных помощниц была бы, конечно, Варя, и возьмись за дело она, Оля из хозяйки неизбежно превратилась бы в ее помощницу, но и Варя до положенного часа не могла покинуть завод.
Совершенно случайно, в полной безнадежности перебирая списки телефонов, Оля натолкнулась на номер телефона Люси. Она давно не видалась с Люсей, ей было известно, что месяца полтора назад Люся родила, в институте Оле сказали — мальчишку. Оля все время собиралась навестить Люсю, но где же ей было в такую пору отказаться хоть один раз от встречи с Виктором во имя чьих-то мальчишек.
Оле пришло в голову: а не позвонить ли Люсе и не пригласить ли ее на день рождения. Хотя Люсе, наверно, надо сидеть дома с ребеночком. Вот Оля ее и спросит обо всем. Интересно узнать, как Георгий отнесся к появлению ребеночка.
Оля позвонила. Ответил Георгий. Оля довольно сухо поздоровалась с ним, попросила позвать Люсю. Георгий сказал, что не может позвать, потому что Люся кормит сына.
— Ольга, — говорил он, и Оля не без удивления слышала в его голосе нотки радости, — до чего это забавно, Ольга! Неужели мы все таким вот способом питались, а?
— Мне кажется, что да, Георгий, — ответила Оля. — Ты извини, пожалуйста, но я побоялась поздравить тебя. Неизвестно ведь, как ты смотришь на рост своей семьи. Может быть, это еще одна обуза, может быть, она тоже сковывает твою индивидуальность…
— Брось, Ольга! — перебил Георгий. — Не надо нотаций. Лучше поздравь.
— Поздравляю от всей души!
— Ну, спасибо, спасибо. Вот передаю трубку, Люська рвет из рук.
— Оленька! — заговорила Люся. — Я тебе звонила сто сорок раз, тебя никогда…
— Люсенька, я тебе все потом объясню! — закричала Оля, перебивая. — А сейчас прими сто сорок тысяч поздравлений! Я за тебя очень-очень рада. Хочу тебя очень видеть и ребеночка твоего хочу видеть. Как странно: у тебя — ребеночек! Значит, какие же мы стали взрослые, Люсенька… Время идет, и я прошу тебя учесть, пожалуйста, что тринадцатого сентября мой день рождения.
— Мы с Георгием непременно придем.
— Правда?
— Конечно, правда.
После того как была положена трубка, Оля подумала, что с Люсиным сыном, наверно, возится Люсина мама, и у Люси, наверно, есть свободное время, и, может быть, попросить Люсю хоть немножечко помочь ей в такой трудный день.
Она снова позвонила Люсе. Люся сказала — хорошо, она поможет, но дело в том, что сына полагается кормить по часам и поэтому она придет к Оле вместе с ним; там, у вас, ведь есть где его положить, чтобы не упал.
И вот они пришли все втроем: Люся, которая стала снова стройной, веселой, без всяких пятен на лице, Георгий и их сын. Сына нес Георгий, нес довольно ловко.
— Привык, — ответил он на Олин вопрос. — Каждый день вожусь с Митькой. Еще маленько, и дело руководства младенцами я изучу так, что смогу писать популярные брошюры: «В помощь молодым отцам». Однажды… было это в воскресенье… Люська мне его подбросила и сбежала в кино. Я-то, лопух, не знал, что в кино, я думал, на минутку. Стою, стою во дворе вроде дурака. Ни Люськи, ни тещи. Три часа так промыкался. Уж надо мной и смеялись, и потешались, и сочувствовали мне. Жуткое было дело. Парень-то ревет, а я что могу? Ничего я не могу. Одна женщина предложила: разрешите, говорит, молодой человек, я дам ему свою грудь, я кормящая мать, жалко смотреть, как вы оба изводитесь. Тоже, видишь, нашлась! Дам я ей кормить нашего Митьку неизвестными продуктами. Ну Люське и попало!..
Он рассказывал это, пока Люся в Олиной комнате, на Олиной кровати разворачивала Митьку и меняла ему пеленки. Оля и Георгий стояли в дверях. Оля отвела Георгия по коридору в сторону и спросила:
— Тебе это не мешает? Тебя не тошнит?
Он виновато поскреб за ухом, попросил:
— Не вспоминай, не надо, Оленька. Все же мы бываем время от времени дураками.
Оля подумала о том, насколько был прав Федор Иванович, когда давал ей совет не спешить с выводами и мерами по отношению к Георгию, когда говорил о том, что надо подождать, может быть еще придет дружба к этим молодым супругам.
Но больше, чем умение Федора Ивановича заглядывать в будущее, Олю поражали Люсины выдержка и громадный ее такт. Оля еще не могла в полной мере оценить, какой серьезный жизненный экзамен выдержала Люся. У Оли не было опыта для такой оценки. Она только могла в слабой мере судить об этом.
Да, Люся выдержала большое испытание. Был момент, когда ее семья, ее любовь держались менее чем на волоске — они держались на паутинке. Одно неловкое движение — паутинка бы оборвалась, и оборвалась навсегда. Но Люся не сделала ни одного неловкого движения, ни разу никому никогда она не пожаловалась на Георгия, ни разу и ему она не выразила недовольства своей судьбой. Быть такой ей помогала ее любовь. Не опыт, не советы матери — только любовь вела ее через притихшее перед бурей море, каким до рождения ребенка была их жизнь с Георгием. Она как чувствовала, что надо дождаться появления на свет этого ребенка, и если тогда ничего не изменится, то, значит, не судьба, значит, Георгий и она расстанутся. Случилось так, что ребенок, сын, привел Георгия в полный восторг, вместе с ним вернулась и любовь Георгия к Люсе и его дружба — все.
Георгия было не узнать. Оля и Люся хлопотали в кухне, а Георгий расхаживал по комнатам с Митькой на руках, пел ему, трынькал на рояле, включал приемник, изображал крики каких только знал птиц и животных.
Соединенными усилиями к шести часам управились со столом. Стол был накрыт великолепно, почти так, как бывало при Елене Сергеевне. Можно было встречать гостей.
Первым гостем оказался Виктор Журавлев. Он приехал прямо с завода, куда, на удивление своих товарищей, явился в то утро разодетый в самое лучшее. Он отдал Оле плотный пакет, сказал: «Подарок. Поздравляю». Оля познакомила его с Люсей и с Георгием. Не выпуская из рук Митьку, Георгий повел Журавлева в кабинет Павла Петровича; они принялись там курить и о чем-то рассуждать. А Люся, пока Оля развертывала пакет, успела шепнуть: «Симпатичный товарищ. Рука у него действительно мужская, и глаза умные». Оля слушала это с гордостью и с ревностью: «Ну и Люська! Уже и руки и глаза успела разглядеть». В пакете была старинная книга в темном кожаном переплете, от нее пахло давними временами. Это было руководство для молодых женщин: как держать и вести себя, чтобы всю жизнь прожить счастливо. «Смотри какой! — удивилась Люся. — До чего же редкую книгу достал! Она, наверно, рублей пятьсот стоит, а то и больше».
