— Густ приехал! Густ идет!
Отложив в сторону топор, заинтересованный Закис посмотрел на сынишку.
— Что случилось, Янцис? От кого ты бежишь?
Янцис бросился к отцу и, еле переводя дух, скороговоркой выпалил:
— Вовсе я не бегу. Прибежал только сказать, что Густ…
— Слышишь, мать? — крикнул Закис. — Заводи тесто, лепешки печь. Сегодня одним едоком будет больше.
Вытирая руки о передник, из хибарки вышла Закиене. Меньшой мальчуган держался за ее юбку и что-то лепетал на своем детском наречии.
— Какие еще лепешки? — переспросила Закиене.
— Янцис говорит, Густ приехал.
— Я первый увидел. Во-он где он идет. Я только прибежал сказать. Мирдза, а ты почему бросила коров?
— Почему ты сам удрал? — огрызнулась сестренка.
— О господи, скотина все хлеба потравит, — встревожилась мать. — Два пастуха и не могут досмотреть.
— Да-а, все мне да мне одной, а Янцис удрал, — оправдывалась Мирдза.
Такая суета поднялась на дворе Закиса, что слышно было в этот тихий вечер и в усадьбе Лиепниеки. Там залаяли собаки. Виновник всего этого, Аугуст Закис, в форме курсанта военно-пехотного училища, стоял среди родни и давал оглядывать себя со всех сторон. У него было отцовское статное сложение и сухощавое лицо, большими серыми глазами он походил на мать. Держался он молодцевато и казался старше своих девятнадцати лет. От всеобщего внимания ему стало неловко. Мирдза вцепилась в руку старшего брата и не хотела выпускать ее, даже когда Аугуст здоровался с остальными.
— Надолго, сынок? — спросила мать.
— Дали отпуск на три дня.
— Тогда вы с Аустрой вместе вернетесь в Ригу. Только позавчера приехала. С пятнадцатого июня ей надо начинать работу в комиссариате. Сейчас ее нет дома — ушла в лавку за писчей бумагой.
— Янцис, ты у нас послушный паренек, — заговорил отец. — Ну-ка, дружок, посмотри, как там скотина. Скоро пора и домой гнать.
— Тогда пусть и Мирдза идет, — потребовал пастух.
— Ведь ты уже большой, обойдешься и один.
— Ну, нет — не надо, можно и обойтись, — согласился Янцис и нехотя ушел на пастбище.
Глядя, как он понурил голову, Мирдза пожалела его и, выпустив руку Аугуста, побежала за ним. Когда через полчаса ребятишки пригнали во двор двух коров и телку, Закиене не сказала им ни слова. Хотя была середина недели, но им казалось, что сегодня суббота.
Аугуст обошел двор, осмотрел новый колодец и свезенный для постройки лес. За время его отсутствия многое здесь изменилось. Под окнами избушки появились цветочные клумбы, на огороде зеленел лук, свекла и репа; картофель был недавно окучен в первый раз, но ботва уже снова лезла из влажной земли.
— Ты погляди, какой урожай нынче будет, — говорил отец, ведя Аугуста по небольшим полям своего новохозяйства. — Хватит и самим и государству. Кое-что можно будет и на базар свезти. Только вот с сеном тяжело, пока не приведем в порядок приречный лужок. Придется все ж пойти косить исполу. Старый Лиепинь все набивается.
— Лиепиню еще туда-сюда, а Лиепниеку ни в коем случае, — сказал Аугуст. — Пусть сынок спину поразомнет, а то гнет ее, сидя в банке, совсем кривая станет. Тогда узнает, каково батрацкое житье.
— Спина что, — усмехнулся отец. — Главное, души у них кривые. Не знаю, с чего они так осмелели, но последнее время всякий стыд потеряли. Как встретят, обязательно облают.
— Ах, они так?
— Наверное, старика молодой Лиепниек подбивает. На людей глядит сбычившись, чуть ли не съесть глазами готов. Меня все «красным» называет, «господином товарищем». А когда чужих нет, начинает грозиться, чтобы не радовался на урожай, косить все равно не придется. А если, мол, уберу, то не для себя. Готовь, говорит, цыганскую кибитку для зайчат[64], чтобы везти в свою нору.
— А ты? — Аугуст мрачно посмотрел на отца. — Ты что же, слушаешь и молчишь?
— В долгу не остаюсь, сынок. Знаешь, какой я на язык? А они только смеются. Кажется мне, есть у них что-то на уме. Бывшие айзсарги опять головы подняли. Волостной писарь все делает по-своему, а не как в исполкоме велят. Говорят про войну, что, мол, тогда рассчитаются. Поди узнай, что там такое. Может, ты что знаешь?
— Советскому Союзу война не нужна. Ну, а если и выйдет что, то уж как-нибудь сладим с любым врагом. Пусть только начнут. Красную Армию победить нельзя. Где еще на свете есть такая сила?
— Вот и я так думаю, — одобрительно смеялся Закис. — Пусть их лают. На будущей неделе начнем новый дом закладывать.
— Тогда давай завтра распилим на доски несколько бревен, — сказал Аугуст. — Хочется поразмять руки. Пустишь меня наверх, на бревно?
— Придется уж, глазомер у тебя хорош. За что это значок получил?
— Это значок ГТО, — не без гордости ответил Аугуст. — Я все нормы сдал. Мы и спортом в школе занимаемся. В следующее воскресенье я участвую в соревнованиях.
— Ну, тогда пилка тебе пойдет впрок.
В тот же вечер они поставили большие козлы и затащили наверх первое бревно, а пилку отложили до утра, так как всем хотелось порасспросить Аугуста, как ему живется в военной школе, чему их там обучают, какие у него товарищи и когда он снова пойдет в отпуск.
И Аугуст не переставая рассказывал им про своих командиров и товарищей, про то, как они сдружились, хотя все собрались с разных концов советской земли.
— У меня сосед по койке — сибиряк один, фамилия его Смирнов. Должен сказать — отличный лыжник, а стреляет лучше всех в училище. Если нам дадут отпуск в день Лиго, привезу его с собой, — у него сейчас родители живут в Белоруссии, на самой границе. Там его отец батальоном пограничников командует. И командир взвода, Рыбаков, замечательный парень, в финской кампании участвовал. Когда он начинает рассказывать, как они штурмовали линию Маннергейма, прямо завидно становится. Жалко, что меня там не было. Этот Рыбаков — настоящий герой, а в училище скромнее его никого нет.
Старый Закис слушал его рассказы, а сам думал:
«Как получается-то: сын хибарочника Закиса будет офицером Красной Армии. Вчера его избивал полицейский, а сегодня он в военной школе учится. Кто раньше мог там учиться? — сыновья буржуев да серых баронов, а таким, как мой Густ, была одна дорога — в батраки. Не мудрено, что Лиепниеки со своими Максами от злости зубами скрипят».
Влажными глазами смотрел он на сына. Нет, за этого парня не придется краснеть ни отцу, ни Родине. «Да, если кому вздумается напасть на нашу землю, они ее оберегут… и Аугуст Закис и его товарищи — из России и с Украины, из далекой Сибири и с Кавказских гор. Двести миллионов — да это же целый божий свет! Вот как нас теперь много. И чего только у нас нет — все, что нужно народу, чтобы жить в довольстве, ни у кого не выпрашивая. Попробуй задеть такой народ. А кто начнет, тому долго придется жалеть — до внуков и правнуков…»
В сумерки вернулась из лавки с газетами и разными новостями Аустра, старшая сестра Аугуста. Это была бойкая, живая девушка. Она только что окончила вечернюю среднюю школу, договорилась уже о работе в одном из наркоматов, а в то же время подумывала и об университете. Приезд брата для нее не был неожиданностью.
— Вообразите только, — рассказывала она, — на дороге встретился Мне Макс Лиепниек. Такой кавалер — просто беда! Спросил, не состою ли в комсомоле и что я думаю насчет айзсаргов. Говорит, что вчера из НКВД приходили арестовать Зиемеля, бывшего командира роты айзсаргов, но тот вовремя удрал в лес. Все равно, говорит, не поймают, и если Зиемеля не оставят в покое, то может случиться, что красный петух пойдет гулять по хибаркам новохозяев.
— Болтают, сами не знают что, — сказала Закиене.
Да, в воздухе чувствовалось что-то недоброе, но никакие слухи не могли испортить жизнерадостное настроение семьи. До поздней ночи говорили они о недалеком будущем, когда все тяжелое уже останется позади и каждый из них крепко станет на ноги. Домик в три комнатки, с маленькой верандой, новый хлев, где будет стойло и для лошади, фруктовый садик…
Тихий, теплый июньский вечер. Жужжали комары, мелькали в воздухе летучие мыши. На козлах лежало светлое, очищенное от коры бревно. Добротные выйдут доски для пола! Будущей зимой отец поедет на лесозаготовки, заработает денег на плотников. Что-нибудь отложит из жалованья и Аустра, тогда можно будет купить пальтишко Янцису — осенью ему уже пора идти в школу.
Первыми ушли спать малыши. Потом стали позевывать отец с матерью. Аугуст остался на дворе один. Он сидел на скамье перед хибаркой и поглаживал устроившегося на коленях старого, сладко мурлыкавшего кота. Вдали темнели строения усадьбы Лиепниеки, в одном окне горел еще свет. Как волчий глаз, глядело из темноты это окно на Аугуста, и он долго наблюдал за ним. Как тихо, как одиноко… И все же приятно побывать среди родных — с их мечтами, с их невзыскательным счастьем, которого не могла нарушить злоба и зависть врагов, как в свое время не могла убить в юном Аугусте дух борьбы полицейская нагайка. На спине еще остались красные рубцы от заживших ран, но они больше не болят. В ожидании исполнения больших мечтаний и надежд сладко замирало от нетерпения сердце юноши.
