Яков Гаврилович почувствовал, как горечь подступает ему к сердцу и оно замирает от боли и тоски. Захотелось участия, услышать подтверждение, что он, Студенцов, страдает напрасно от произвола ничтожных людей, принимает муки во имя справедливости и науки… Как в дни далекого детства, когда маленького Якова обижали мальчишки, ему хотелось и сейчас найти у своего былого защитника поддержку, рассказать своему другу, как сложна его жизнь и как утомила его нескончаемая борьба.
— Маг, говоришь, и волшебник, — жалуется Яков Гаврилович, — но волшебнику покровительствует дух, а мне с ним воевать приходится. Вот уж сколько лет дух Крыжановского не дает мне покоя. Проникнутые этим духом, ученики не укрепляют хирургию, а разрушают ее. Напичканные сантиментами, болтовней о нежности к больному, они не оттачивают, а притупляют оружие врача. У них одна мысль: чем бы другим заменить вмевда–тельство хирурга? Новокаиновой ли блокадой, можжевеловым ли дегтем или грошовой синькой, — все равно.
«Вот оно что, — призадумывается Ванин, — не все благополучно в датском королевстве, а казалось, что там царит мир и благодать».
— Не принимай это близко к сердцу, — утешает его Ванин, — у кого этих неприятностей нет. Маленькая доза яда бывает даже полезна. Принимаем же мы дигиталис, чтоб возбудить наше сердце.
Спасибо за утешение, но он не успокоится, пока не изольет всю горечь души: не выставит к позорному столбу одних, не осмеет и смешает с грязью других, не пощадит и Андрея Ильича, который отвел ему на операции роль мальчишки–ассистента, не обойдет молчанием и судьбу, отнявшую у него Елену Петровну.
— Все мои несчастья начались в институте, — с грустью говорит Студенцов, — я попал в круг, чуждый моим научным идеалам, в среду людей, стоящих на ложном пути.
— А ты приголубь их, объясни, научи, — советует Ванин. — Ведь ты коммунист, это твой прямой долг. Люди они хорошие, честные, но заблуждающиеся. Помнишь, нам в школе показывали, как из холода исходит тепло. Потрешь друг о друга два куска льда, глядишь, нагреваются и тают.
Простодушный взгляд Самсона Ивановича был сильным оружием, существование которого он сам в себе не подозревал. Под его благотворным влиянием Студенцову нелегко было поддерживать в себе гнев, облегчавший сейчас его душу.
— Ну что ты мне читаешь христианскую мораль, — начинал сердиться Яков Гаврилович. — Тут надо воевать, выкорчевывать и вновь насаждать. И где ты вычитал, что тепло сближает, всякому школьнику известно, что в нагретом теле его частицы не сближаются, а, наоборот, отталкиваются.
Наивный человек! Понимает ли он, кого защищает? И как не надоест ему ко всему подходить с одинаковой меркой, всякое противоречие решать примирением.
Вся жизнь Якова Гавриловича, все труды и заботы уходили на то, чтобы добиться независимости, прослыть авторитетом, зачинателем нового направления в медицине; творить и утверждать собственные идеи без опасения, что тебе помешают, потребуют верности прославленным школам, послушания давно умершим авторитетам. В терпении и надеждах уходили десятилетия. Ученые степени — эти крутые ступени к вершинам науки и безмятежному счастью — давались ему легко, но он не забывал, что «в науке нет столбовой дороги и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам». Смело следуя по ним, он уже видел себя у цели, когда препятствия встали ему на пути. Какое тут возможно примирение?
— Ты должен все–таки еще раз спросить себя, — с неизменным спокойствием говорит Ванин, — справедлив ли ты? Не допустил ли ошибки? Да что тебя учить, ты и сам разберешься, ума и сил в тебе непочатый край. Расскажи мне лучше, понравилась ли тебе диссертация Андреева? Хороша или не очень?
— Далась тебе эта глупая и пустая работа, — рассердился Яков Гаврилович, — ну что тебе в ней? Автор глуп и болтлив! Безответственные гипотезы сменяются философскими тирадами. Одним графоманом стало больше на свете!
В эту минуту он все еще мысленно не разделался с противником, и гнев и раздражение относились к ним. Знал бы это Ванин, он не был бы так строг в своем ответе.
— Погоди, Яков Гаврилович, погоди! Кто дал тебе право оскорблять человека? Не нравится — не хвали, а поносить не смей! Чем тебе гипотезы пришлись не по нутру? Все, чем располагает современная мысль, было некогда предвосхищено. Восставая против гипотез, ты отрезаешь человечеству путь к прогрессу.
Эти строгие слова утихомирили Студенцова. Он подумал, что напрасно погорячился, ни Андреев, ни Ванин не виноваты в его дурном настроении.
— Твой Андреев фантазер, — уже совершенно другим тоном продолжал он, — можешь мне поверить на слово. Он предлагает тканями опухоли лечить раковую болезнь.
— Неправда! — круто останавливает его Ванин. — Не только этим, а и химическими веществами, равнозначащими по своему значению действию вакцины.
Если бы Яков Гаврилович был откровенен до конца, он сказал бы своему другу:
«Не верь, Самсон Иванович, что я не люблю гипотез и что работа Андреева не понравилась мне. Художник в душе, я люблю острую и глубокую мысль, решительный скачок из настоящего в будущее. Понравились мне и стиль и образованность автора, но с некоторых пор я избегаю всего, что может вызвать толки, сомнения или чье бы то ни было осуждение. С тех пор как я стал так поступать, у меня не было повода пожалеть об этом».
Яков Гаврилович не был со своим другом откровенен и сказал ему другое:
— Я не могу с твоим Андреевым согласиться. Он противопоставляет хирургии терапевтические приемы лечения, никто ему не позволит эту великую науку принижать.
Самсон Иванович устремил на Студенцова испытующий взгляд и задержал его надолго. Что он хотел прочитать на лице, сказать было трудно.
— Теперь я вправе допзютить, — тем же строгим тоном сказал Ванин, — что страдаешь ты заслуженно за свою несправедливость. Нельзя быть чувствительным к себе и чрезмерно суровым к окружающим, позволять себе сеять смелые идеи и отказывать в этом праве кому бы то ни было. Истинные ученые снисходительны, твоей терпимости я не увидел.
Слова эти ничего хорошего не предвещали, и Яксз Гаврилович с дружеским укором сказал:
— Ты готов из–за этого Андреева поссориться со мной. Кто он тебе: брат или отец?
— И то и другое, — последовал многозначительный ответ, — а может быть, и ближе.
Дальнейшие возражения Студенцова состояли из рассуждений, не связанных с тем, чего ждал от него Ванин.
— Хирургия имеет право на уважение, мы все еще крепко зависим от нее. Она одна пока спасает нас от раковой болезни.
Пусть ему укажут раздел медицины, столь успешно прогрессирующий, как хирургия. Современные педики оперируют в области груди, живота, средостения, и кег предела дерзновениям хирургов. Гуманнейшая из наук, она возвращает людям надежду на жизнь, когда нарушенная функция грозит организму смертью.
Самсон Иванович давно уже пересел с дивана за стол и, подперев голову руной, не поднимая глаз на Студенцова, думал о своем. Пренебрежение, с каким Яков Гаврилович отнесся к диссертации, глубоко огорчило его. Как можно так бессердечно относиться к человеку, поносить чужую мысль только потому, что она не понравилась тебе. Работа стоила автору многих усилий, бессонных ночей, мысли о ней связывались с сокровенными мечтами о будущем, — и вдруг «автор глуп и болтлив», «одним графоманом стало больше на свете». Сколько отваги и решимости надобно иметь, чтоб позволить себе сказать новое слово в науке, стать в ряду тех, кто дарит человечеству знания! Законы науки суровы, за одну лишь надежду приобщиться к ней, за право быть отмеченным ее милостью и признанием мы платимся порой всем, что нам дорого в жизни. Надобно бы ободрить смельчака, а тут приходит человек и обрушивается на него поношением.
Яков Гаврилович самоотверженно продолжал отстаивать хирургию от воображаемых врагов, То жалуясь, то печалясь, не жалея сил и доказательств, он громил и отбивался, словно, защитив любимую науку, утверждал этим свое право быть несправедливым к лучшему другу и неизвестному автору диссертации.
— Мы наше право на руководство медициной выстрадали, — говорил он, — нас третировали как последних людей! С нами готовы были поступить, как с прокаженными: облачать в черное платье со знаками и отличительной белой лентой на шляпе. Они не остановились бы перед тем, чтобы всучить нам трещотку, с какой прокаженные давали о себе знать окружающим.
В голосе Студенцова слышались жалоба, вызов. Он извлекал из своей памяти все, что могло служить его цели — вызвать сочувствие у Ванина. Ради этого он обратился к средним векам, ко времени борьбы между цирюльниками и хирургами, когда потерпевшие поражение хирурги сами стали заниматься стрижкой и бритьем. Вспомнил скорбный рассказ о хирурге Вио, наказанном за то, что в «своем недостойном звании» осмелился обратиться с хвалебными стихами к королю; и еще одну повесть о вдове, которой министр заявил, что не может определить ее сына в гардемарины, так как командование не потерпит сына хирурга в своих рядах.
