До мировой войны советник Лихи был ботаником, выдающимся ученым в своей области. Он был приват-доцентом университета и автором нескольких довольно значительных трудов. Политикой молодой профессор начал интересоваться, когда народы габсбургской монархии в течение трех лет проливали кровь и когда через зорко охраняемые границы дошли до Праги слова Вильсона о демократии, праве народов на самоопределение и о Лиге наций… В то время Лихи был готов умереть за принципы Вильсона. Но он не умер, а только мечтал об осуществлении священных идеалов.
Когда габсбургская монархия рухнула, он распрощался с ботаникой и предложил свои услуги чехословацкому правительству. Его предложение было принято. Сначала ему поручали писать информационные письма заграничным научным обществам об историческом, культурном и экономическом праве чехословацкого государства на существование, затем послали в «подлежащий освобождению от красной власти» Подкарпатский край.
Когда генерал сказал Лихи, что он должен будет открывать «Всерусинское национальное собрание», политик из бывших ботаников не поверил, что Национальное собрание соберется к 4 мая, но речь свою он все же приготовил. Его голубые глаза блестели за толстыми стеклами очков, и бледное, веснушчатое лицо краснело, когда он при закрытых дверях декламировал самому себе речь, восхваляющую справедливость и вечный мир.
Хотя третьего вечером Лихи принял порядочную дозу веронала, он все же долго ворочался в постели без сна. Заснув наконец, он спал так крепко, что будильник звонил напрасно. Он ничего не мог сообразить, когда один из адъютантов Пари разбудил его и сообщил, что через двадцать минут он должен открывать Национальное собрание. О том, чтобы побриться и позавтракать, нечего было и думать. Он быстро оделся и, застегивая на ходу пуговицы жилетки, задыхаясь побежал в гимназию.
Пари, вместе со своей военной свитой, ждал его, гуляя взад и вперед по двору.
— Ну вот, дорогой господин советник, — сказал генерал. — Как видите, я выполнил свое обещание. Национальное собрание открывается. Остальное — ваше дело. Ваш долг — убедить представителей русинского народа в том, что Подкарпатский край должен входить в Чехословацкую республику. Я полагаюсь на нас. А если члены Национального собрания станут чинить вам препятствия, то вы можете рассчитывать на мою помощь.
— Надеюсь, ваше превосходительство, вы не думаете повлиять силой оружия…
— Боже сохрани! — перебил Лихи генерал. — Обещаю вам, дорогой господин советник, что членов собрания мы и пальцем не тронем. Насилие против Национального собрания? Что вы, что вы! За кого вы меня принимаете, господин советник?
Лихи немного успокоился.
Когда он вошел в гимнастический зал, часть делегатов, сидя на школьных скамьях, закусывала, распространяя при этом запах чеснока и сала, другие нервно ходили взад и вперед между скамейками. Небольшие группки шепотом совещались. Берегсасский поп разостлал в одном из углов принесенную с собой постель и, сняв ботинки, улегся спать.
Во всем зале осмеливался громко говорить только один человек — Каминский. Громкоголосый адвокат старался убедить собравшихся вокруг него десять — двенадцать человек, что никакой опасности тут нет, что чехи собрали их для того, чтобы они решили судьбу Подкарпатского края. Само собой разумеется, никто Каминскому не верил, тем более что все знали его как самого отъявленного враля в Подкарпатском крае. Все уже давно привыкли называть его за глаза «унгварским Хефером» [36].. Когда Каминский сказал, что он слышал от самого генерала Пари, зачем собрали «наиболее выдающихся представителей русинского народа» в Ужгород, мункачский греко-католические ксендз пригрозил «унгварскому Хеферу» огнем геены. Угроза варпаланского кулака Михока была еще крепче: когда Каминский стал возмущаться тем, что ему не верят, и кричать, что «четвертое мая навсегда будет священным днем для русинского народа», Михок сказал ему:
— Если ты тотчас не закроешь свою грязную пасть, то я сам заткну ее кулаком.
Каминский схватил Михока за горло, а тот, отбиваясь ногами, старался высвободиться из рук «унгварского Хефера». Кавашши стоял у окна и курил сигару. Он был в восторге от генерала Пари.
Бескид сидел на одной из задних парт и записывал что-то. Готовился, по-видимому, к выступлению.
Вошедший в зал Лихи был поражен открывшейся перед ним картиной, похожей на что угодно, только не на Национальное собрание. Он ущипнул себя за руку, чтобы убедиться, не снится ли ему все это, затем схватился за лоб, как человек, которому показалось, что он сошел с ума.
— Господи боже! — воскликнул он.
В этот момент расположившийся во дворе, под большим раскрытым окном гимнастического зала, военный оркестр начал играть марсельезу. Громовые звуки разбудили мирно дремавшего берегсасского попа. «Песня свободы» вызвала у этого протирающего глаза духовного пастыря не особенно приятные воспоминания.
— Кого-то ведут на казнь! — крикнул он и, часто крестясь, стал громко молиться за спасение души приговоренного к смерти человека.
Увидев Лихи, Каминский отпустил хрипевшего и задыхавшегося Михока. «Унгварский Хефер» взял представителя чехословацкой демократии под руку и потащил его на трибуну. Затем глазами дал знак Бескиду следовать за ними.
В тот момент, как музыка умолкла, Бескид поднялся на трибуну. Лихи, все еще не знавший, наяву ли это происходит или во сне, сел в крайнее кресло справа. Бескид уселся на председательское место, указал Каминскому на кресло слева и затем, схватив лежащий на столе колокольчик, стал изо всех сил трясти его обеими руками.
Постепенно весь зал затих, только Михок еще некоторое время ругался. Но вскоре соседям удалось утихомирить и его.
— Братья! — начал Бескид елейным тоном. — Помолимся за тех, кто пожертвовал своей жизнью за свободу русинского народа.
«Он не так глуп, как мне казалось, — думал Кавашши, куривший сигару у окна. — Но что было бы, если бы я спросил его: кто это такие, умершие за свободу русинского народа!»
И Кавашши про себя перечислил все армии, которые воевали за последние пять лет на русинской территории и которые все до одной утверждали, будто воюют именно за освобождение русинского народа.
Кто-то сквернословил по поводу того, что его привезли сюда, другой молился, чтобы выбраться из западни.
— Предоставь слово твоему челяку, — шепнул на ухо Бескиду Каминский.
— Сначала я сам разъясню…
— Нет, так будет нехорошо. Пусть сначала Лихи попросит нас от имени чешского народа, а потом ты, от имени русинского народа, выполнишь его просьбу.
Бескид колебался. Каминский не дождался его ответа и крикнул громким голосом:
— Слово имеет представитель чехословацкого народа, господин советник Лихи!
Услышав свою фамилию, Лихи встал. Тронутый значением этой исторической минуты, он был бледен. Углы его рта дрожали. Он расставил длинные руки, будто хотел обнять все Национальное собрание, весь освобожденный русинский народ.
— Глубокоуважаемое Национальное собрание! — заговорил он очень тихо.
В зале воцарилась мертвая тишина. Кавашши бросил окурок сигары в открытое окно во двор.
— От имени братских чешского и словацкого народов я с любовью приветствую представителей освобожденного русинского народа!
Находившиеся в зале поняли наконец, что собрание, принятое ими за глупую, циничную шутку, является действительностью.
— Значит, мы не арестованы?! — сказал вполголоса берегсасец Кохут.
— На этот раз мерзавец Каминский не соврал! — сказал значительно громче Михок.
— Но тогда зачем же нас привели сюда жандармы? — возмущался берегсасский поп.
— Разве за патриотами нужно посылать жандармов? За представителями русинского народа!
— Разве мы собаки?..
— Разве мы большевики какие-нибудь?
Лихи продолжал говорить. Почти поэтически рисовал он счастливое будущее русин. Не понимая по-русински, он находил, что делегаты высказывают свое одобрение, пожалуй, слишком громкими репликами, и удивился, почему Бескид так сердито трясет колокольчиком. Но воодушевление окрыляло советника, и ни громкие реплики, ни резкий звук колокольчика не могли удержать льющийся из его уст поток слов.
— Мои дорогие братья русины!
Михок был зол, собственно говоря, не на челяка, а на Каминского, обманувшего его тем, что на этот раз он, в виде исключения, не врал. Но поднятую с пола пустую коробку из-под сардин он бросил все же не в Каминского, а в Лихи. Он целился хорошо — коробка ударила прямо в грудь воодушевленного оратора. Но еще лучше метил Томашек из Перечень, попавший большим куском хлебной корки оратору в лицо. Из носа Лихи потекла кровь. Оратор пошатнулся, но продолжал говорить. Однако слов своих не слышал даже он сам.
