может быть, неподобающее ему место. Но ведь занял, а выбыв, оставил некую пустоту. Привязанность к людям плохо подчиняется самой сильной воле и самому здравому смыслу. Вадим иногда чуть ли не радовался, что Женя обнаружил свое «истинное лицо» — и тем самым ненужный балласт сброшен, а временами втайне даже жалел, что угораздило набрести на то небольшое научное открытие, из-за которого пришлось потерять пусть ни на что не годного, но чем-то все же дорогого симбионта. Пытаясь понять, что происходит, Вадим бормотал с юности любимые стихи Маяковского:
У меня в душе ни одного седого волос
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.
И видел их не так, как когда-то. Загадочное когда-то выражение «старческая нежность» оказалась весьма подходящим для обозначения нынешней, прежде немыслимой слабости. Да, с возрастом вычеркивать из записной книжки становилось все трудней. Даже про Самойлова, приятеля не очень близкого, после того, последнего их телефонного разговора Вадим нет-нет да и вспоминал, и даже чаще, чем прежде, и, как назло, все больше хорошее. Но при случайной встрече в Ленинке тем не менее прошел мимо побледневшего и искательно улыбающегося Самойлова, выпятив челюсть и не замечая протянутой руки. Озадаченным свидетелем этой сцены был Стожко — он наехал в Москву дня за три до отъезда Вадима в Ганч, соавторы успели вместе доработать статью по замечаниям Крошкина и сдать ее в набор.
1
— Послезавтра субботник, знаете? — Владимир Петрович Каракозов, наклонившись, чтоб не задеть головой притолоку, вступил в дверь кабинета Вадима и Светы.
Это был уже не тот, прежний угловой роскошный кабинет «группы Лютикова», а гораздо более скромная комнатка, выгороженная фанерой от большого камерального зала, где за десятком столов сидело над сейсмограммами с десяток лаборанток и в воздухе постоянно висел женский треп и смех, способный иногда всерьез мешать работе. Орешкиных переселили в их отсутствие, — угловая комната понадобилась для американцев, Питера Боднара и Чарли Райта, после ташкентского симпозиума обосновавшихся здесь всерьез, с женами (Райт даже и с четырехлетней дочкой, мгновенно выучившейся очень чисто по-русски, что составляло странный контраст с еще весьма беспомощной речью взрослых).
— Женщины, — продолжал Каракозов, — моют и подкрашивают окна в камеральном корпусе, мужики делятся на две партии: одна работает здесь на стройке жилого корпуса, другая едет в Газор-Дару прибирать территорию, там новое здание станции построено. — Каракозов вынул блокнот. — Вас куда записать? — обратился он к Вадиму.
— А прочтите, кто куда записался.
Каракозов прочел. В первой группе был Эдик, во второй — Дьяконов. Все было совершенно ясно — во вторую.
— А американцы участвуют в субботнике? — спросила Света.
— Их не звали. Но они узнали и сами захотели. Будут устанавливать и запускать свою ЭВМ.
…В Ганче для супругов Орешкиных многое переменилось. Никита, Кот, когда-то во всякое время дня и ночи мог прийти к ним с жалобами на стервозную жену и неудавшуюся жизнь, и получал сочувствие и еду, и сам неоднократно приносил после охоты и рыбалки часть добычи Свете. Сейчас он только испуганно здоровался, жена Оля смотрела с ненавистью и не здоровалась. Недавно Вадим проходил по аллее и увидел окруженного мальчишками Кота, подкручивающего гайки на новеньком «Иже» с коляской. Вадим уже знал, что дождь премий и прилат, и без того неизменно миновавший всех, кто не принимал саркисовско-чесноковско-жилинский стиль руководства, и осыпающий только «своих», в последние месяцы стал еще более несправедливым и что именно поэтому смог Кот за лето накопить на мотоцикл. Но все же детская радость на круглой Котовой физиономии и его ясно различимое желание поделиться этой радостью с родственной мотоциклистской душой были столь велики и очевидны, что Вадим остановился, и поздравил, и, сев на корточки, обсудил с Котом недомогания в новом механизме, дал советы. Но разговор был уже не тот… Скованный, обходящий почти все, что выходит за рамки мотоциклетной темы. Разговор бойцов из разных лагерей во время небольшого перемирия…
Даже американцы были каким-то образом втянуты во внутренние ганчские склоки. Летом, после симпозиума, Боднар на какое-то время стал просто постоянным гостем. Ежевечерне пил чай у Орешкиных, рассказывал об исследованиях механизмов землетрясений и спорах тектонистов в США, о конфликте между интеллектуалами и чиновниками по вопросам гражданских прав негров и Уотергейтском деле, начал читать русские книги по программе, предложенной ему Орешкиными, обсуждал с ними прочитанное, очень интересовался их работой, рвался сотрудничать и жаловался на Саркисова, предлагавшего ему работать вместе по механизмам не с Орешкиными, а почему-то с Эдиком и Зиной Чесноковыми, а он не хотел… Почему, Питер не говорил, а Орешкины не спрашивали, похоже, эта парочка просто ему не нравилась, и как легко было его понять! Несколько раз приходил во время таких чаепитий Саркисов и уводил американца под предлогом каких-то дел. Сначала Питер слушался, потом стал препираться — разговор шел по-английски, Вадим и Света плохо понимали, но, кажется, дела были явно высосаны из пальца, а однажды Питер резко оборвал шефа, сказав ему, что отдыхает и имеет право делать это где и с кем ему хочется. Шеф извинился, посмотрел на Вадима с угрозой и ушел.
А теперь что-то произошло. Питер, всегда такой открытый и приветливый, отводит грустно глаза, к себе не зовет и сам не приходит. Орешкиным шеф запретил что-либо рассказывать о своей работе до опубликования, и здесь они не могут его ослушаться. Но и Питеру он что-то сказал про них, но что — разве узнаешь…
Впрочем, с другим американцем, Райтом, получилось как раз наоборот. И произошло все не совсем обычным, драматическим, можно сказать, образом…
Однажды утром шеф неожиданно вошел в кабинет Орешкиных — впервые с «лютиковских» времен. Света уставилась на него изумленно, а Вадим, вставая и здороваясь, отметил выражение мягкости, примирительности и какой-то растерянной деловитости в лице Саркисова. Чрезвычайно приветливо поздоровавшись, шеф попросил рассказать ему, над чем работает сейчас Света.
Света стала рассказывать. Это была тема, на которой срезались и Соколов, и Волынов: эффект замедления скоростей проходящих волн вокруг района готовящегося сильного толчка. Когда-то это был самый перспективный и сенсационный «предвестник», но все сенсации как-то сами собой рассасывались, исчезали в небытие имена, только что гремевшие, — и так было не только с Соколовым и Волыновым, но и кое с кем в США. Сейчас модно было выказывать скептицизм в отношении этого, самого, может быть древнего критерия прогноза сильных землетрясений. Но Света решила попытаться еще раз.
— Вот, смотрите, что нашли, — говорила
