просто иногда готовые с ума спятить от одиночества женщины часто возводят напраслину на тех, кто там, на фронте… И все-таки там очень много всего этого, разве не так?
– Не так, – сказал Лопатин.
– А как?
– А так, что я, например, почти не сталкивался с этим. Оговариваюсь, не знаю, во время затишья и в тылах, может быть, всего этого больше и даже гораздо больше. А когда бои – кто может этим заниматься? Кому до этого? Бывает, конечно, но я очень редко видел, чтоб людям на передовой и поблизости выпадало на долю такое счастье, очень редко.
– А вы все-таки считаете это счастьем?
– Все-таки считаю счастьем. В исполнении желаний, если они обоюдные, все-таки всегда есть доля счастья.
– А как у вас у самого за полтора года войны бывало с этой долей счастья?
– На фронте – никак. Никогда и никак. Не так все это на фронте, понимаете вы, не так, как думают здесь ваши исстрадавшиеся женщины, о которых вы говорите.
– Не мои они, а ваши! И не нам отсюда, а вам оттуда надо думать, как сделать, чтобы они с ума не сходили. Отпуска бы, что ли, хоть какие-нибудь придумали, чтоб знали твердо, что раз в год, на неделю, приедут к ним! Господи ты боже мой, иной раз душа болит, когда говоришь с такой несчастной женщиной, которая наслушалась всего про всех и ругает своего мужа чуть ли не последними словами, что он и такой и сякой, а душа у нее трепещет от сладкой надежды, что у нее-то, у нее-то все будет не так, как говорят про других! И утешаешь ее и успокаиваешь. А сама думаешь про свое собственное: и никакой войны еще не было, и всего полгода-то и пробыл там, на Дальнем Востоке, один, без меня…
Так, может, я лгу, когда других успокаиваю? Вот почему и вас спросила – не из-за себя, а из-за других. Для меня-то, к счастью, вся эта история еще до войны прокрутилась, быстро, как в кино. И кончилась. И я иногда думаю, слава богу, что до войны, а не во время, обиднее было бы! Я рада тому, что вы мне сказали. Рада, что не так уж лгу, когда кого-то утешаю. И поймите, когда про фронт сплетничают, говорят пакости – если люди мало-мальски хорошие, – это все у них только сверху! А поскрести – под этим такая вера, надежда и любовь…
– Как-то вы странно, все не с того конца начали, поэтому и разговор получился немножко нелепый, – сказал Лопатин.
– Конечно, нелепый. Думала, что спросите меня про мужа, а вы не спросили, пришлось самой рассказывать. А когда рассказала, стало неловко, не по себе. Вот так неуклюже и перешла на общие темы. Слава богу, что как-то выбрались из этого! Я позавчера сидела около вас, и слушала все, что вы говорили, и, конечно, наблюдала за вами. Мне сначала казалось, что вы должны были злиться, сидя там, у Ксении. Согласитесь, в общем-то, положение ваше было глупое.
– В общем, соглашаюсь.
– И вам надо было злиться на себя, что вы пришли. А вы не злились. Вы ее что, совершенно разлюбили?
– Видимо, так.
– А когда поняли это?
– Вот позавчера и понял. И что не злился, вы правы. А не злился еще и потому, что было интересно говорить с Зинаидой Антоновной. Для меня это был неожиданный подарок. А тут еще вы сидели рядом и меня слушали.
– Да уж чуть в ухо не дышала, – рассмеялась она. – Старалась обратить на себя ваше внимание, но ничего не получалось. Все внимание только нашей Зинаиде Антоновне, больше никому. А я, если хотите знать, сама туда хожу только из-за нее. Она всегда умная, и с ней всегда интересно. И как-то легко, хотя и непросто, потому что ей палец в рот не клади! Люблю умных женщин.
– Я тоже.
– Я еще и сегодня должна найти к ней на четверть часа и думаю об этом с удовольствием. Изобрела ей новый накладной, очень красивый воротник на ее старое платье, надо только подшить – он у меня тоже тут, в кошелке, – но я уже заранее знаю, что, пока буду подшивать ей воротник, она за пятнадцать минут наговорит мне кучу умных вещей. Иногда даже хочется записывать – такие интересные вещи она говорит! Грех, что их никто не записывает!
– А новый воротничок, который вы ей изобрели, при всем том имеет, однако, существенное значение? – улыбнулся Лопатин.
– Конечно! Она там сидит, ждет меня, а как же? Разве вы позавчера не заметили, как она хорошо была одета? У нее всего две-три вещи, но все хорошие, со вкусом.
– Как-то не заметил, – сказал Лопатин. – Даже не подумал об этом.
– Вот так и всегда, – рассмеялась она. – Как умная женщина, так сразу перестают замечать, что на ней надето. А на мне что было надето, заметили?
– Заметил позавчера. А что в поезде – не помню.
– В поезде было холодно, – сказала она. – И я совсем о другом думала. Иногда думаешь о том, что на тебе надето, а иногда не думаешь. И наверное, когда думаешь об этом, то и другие больше замечают. А когда сама не думаешь, то меньше… Очень устала за эти дни. И в театре было много работы, и дома. Уезжала к отцу, все бросила, а наобещала к Новому году много. Пришлось все эти ночи строчить и перекраивать… Война войной, но – как принято у портних говорить про всех других женщин – дамы, не только перешивающие, но и шьющие к Новому году, все-таки есть. Больше, правда, перешивающих. Устала, а тут еще вы со своим проклятым режиссером никак не появляетесь. Даже задремала, чуть со стула не свалилась там, в коридоре, пока вас ждала.
Она тихонько пожала ему руку и мимолетно улыбнулась.
– Может быть, сядем на трамвай? – спросил Лопатин.
– Из-за того, что я устала, да?
– Да.
– Пойдем. Идти я никогда не устаю. Если бы мы раньше вышли, я бы три часа с вами проходила, а не полтора. Скажите, вот вас занесло на этот Новый год в Ташкент, а в прошлый Новый год где вы были?
– На фронте.
– Расскажите, как это было?
– Никак не было, – сказал Лопатин. – Прошлый Новый год я проспал.
– Как так проспали?
– Очень просто. Полетел тридцать первого из Москвы на юг, чтобы поспеть написать о нашем десанте в Керчи, но до места не долетели, сели по дороге на вынужденную, на полевой аэродром. Немного подломались
