— Кто там главный в этой газете? — спросил Холгитон Пиапона.
— Оненка Александр, в Ленинграде учился вместе с Богданом, книжку «На Амуре» написал.
Книжку Оненка и Севзвездина «На Амуре» читали как приложение к букварю во всех нанайских школах и в ликбезах. Книжка всем нравилась, потому что бесхитростно рассказывалось в ней об Амуре, о чайках, обо всем, что было знакомо нанайцу с пеленок. Холгитону тоже прочитали «На Амуре», и он был в восторге.
— Умный человек этот Оненка, — сказал он. — Зачем только так оскорбляет старых людей, зачем называет в газете их имена? Это же нехорошо! Сейчас все читают газету, и все узнают этих стариков. Плохо, совсем плохо, не уважают старых. Надо Богдану сказать, чтобы он запретил оскорблять стариков.
— Это не оскорбление, отец Нипо, это критикой называется. Пристыдили в газете человека, он одумается, не захочет, чтобы еще раз упоминали его имя с плохой стороны, учиться пойдет.
— Может, это и правильно, а все же не надо стариков выставлять на посмешище. Женщин можно, но стариков нельзя.
Пиапон засмеялся. Старик набил трубку табаком, закурил.
— В новых домах, говорят, свет будет, — заговорил он после непродолжительного молчания. — Это хорошо. Радио тоже хорошо. Я слушал, когда в городе в больнице лежал. Но когда все это будет?
— Какой ты нетерпеливый стал…
— Я хочу на все посмотреть перед смертью, я в буни твоему отцу все перескажу.
— Не торопись, туда всегда успеешь.
— Говорю тебе, купи эту крутилку, которая при кино лампочку зажигает, поставлю я ее дома и буду потихоньку крутить и при ярком свете сидеть. У меня много крутильщиков, сильные все.
— Не торопись, скоро будет свет. Обещаю тебе, к зиме ты увидишь, как загорится в твоем доме лампочка. Видишь, столбы уже ставим…
— Отец Миры, зря я рано родился. Сейчас бы мне молодым быть… Сколько бы я познал, чему бы я только ни научился! А теперь что, жизнь кончается…
— Перестань о смерти думать. Заболеешь, поедешь к Коста Стоянову, он тебя вылечит.
— Да, верно, Коста все можег, он мне кусок моей собственной кишки показал, никто из нанай в жизни не видел своей кишки, а я видел.
«Ну, началось, — подумал Пиапон. — Теперь не остановишь…» Он вытащил трубку, закурил и приготовился уже в который раз слушать рассказ Холгитона.
Первый хирург молодого города Комсомольска Коста Стоянов понимал, что за простой операцией последуют совсем не простые последствия. Он знал, кого оперирует, а до Холгитона встречался не раз с другими охотниками-нанайцами и уже знал о них достаточно много, чтобы понять их уклад жизни, отношения, их религиозные верования. Коста Стоянов был не лишен самолюбия, этого спутника молодости, и ему хотелось, чтобы Холгитон изумлялся, восхищался его умением. После операции он навестил Холгитона, посидел возле него, успокоил. Через два дня старик ожил, повеселел. Когда Коста зашел к нему в палату, он спросил:
— Ты чего у меня вырезал?
Коста сел рядом и начал объяснять, что такое слепая кишка. Старик не верил, что природа допустила с человеком такую оплошность.
— У всех есть эта лишняя кишка? — спросил он. — И из-за нее я мог умереть? — и, как всегда, категорично заявил: — Нет, в человеке ни снаружи, ни внутри нет ничего лишнего.
Тогда Коста Стоянов принес заспиртованный аппендикс и показал Холгитону. Старик долго разглядывал отросточек, понюхал зачем-то банку.
— И из-за этого я мог умереть? Тьфу! Хоть бы большая была, а то с палец. Ты зря на него столько спирта потратил, жалко спирта.
— Я хотел тебе показать, — засмеялся хирург.
С этого дня и подружился Холгитон с хирургом-болгарином. Старик долго и дотошно расспрашивал, где находится Болгария, что это за страна, почему Коста оказался в Комсомольске. Услышав, что отец и мать Косты коммунисты, что их преследовали и они вынуждены были эмигрировать в Советский Союз, он убеждение сказал:
— Так не должно быть, нельзя за людьми, как за зайцами, гоняться. Ты верно говоришь, что до вас еще не дошла советская власть?
— Не дошла.
— Да, плохо, совсем плохо вам. Нельзя жить без советской власти. Я думаю, она обязательно должна прийти к вам.
— Мы установим справедливость, — серьезно ответил Коста Стоянов, растроганный сумбурными, но идущими от глубины сердца рассуждениями Холгитона. …Пиапон терпеливо выслушал рассказ старика и добавил:
— Отец Нипо, ты забыл сказать, что Коста на хирурга выучился в Москве, раньше ты это говорил.
— Верно, говорил. Сейчас я сказку обдумываю про него, должна получиться. Село достроим, ты зажжешь яркую лампочку, и я расскажу новую сказку.
Райисполкомовский катер, на котором ехал Богдан, вышел из Троицкого рано утром. В каждом селе издали узнавали его и выходили на берег встречать секретаря райкома партии или председателя райисполкома — только они ездили на нем, но катер проезжал мимо. Проехали Славянку, Джонку, с правой стороны промелькнуло новое Нярги с обозначившимися уже улицами.
— Няргинцы молодцы, Богдан Потавич, — сказал старшина катера. — За такой короткий срок столько сделали.
— Это всеобщий энтузиазм, горит народ, рвется к новому, — ответил Богдан. — А еще дружба крепкая помогает. Одни няргинцы не смогли бы быстро так строить, им помогают малмыжцы, рыббазовские плотники.
В полдень проехали Болонь. Богдан сидел в рубке рядом со старшиной. Любил он поездки на катере по Амуру. Едешь, смотришь по сторонам и думу думаешь бесконечную. Хорошо! Проезжая Нярги, он вспомнил свою первую встречу с Пиапоном, с дядями, тетями после возвращения из Ленинграда. …В Малмыже, сойдя со шлюпки, он увидел Митрофана и почувствовал, как задрожали руки: он был на родной земле, перед ним стоял лучший друг его деда — Митрофан Колычев. Чтобы унять волнение, Богдан взял чемодан, отошел в сторонку и, отвернувшись, вытер глаза, потом очки.
«Ишь, с носовиком ходит, в очках», — услышал он за спиной чей-то шепот. Он повернулся и опять встретился с испытующим взглядом Митрофана. Богдан подошел к нему и молча обнял.
— Я Богдан, ты меня помнишь, Митрофан?
— Богдан?! То-то гляжу, вроде знакомый! — говорил, тиская по-медвежьи Богдана, Митрофан. — Вот радость-то Пиапону, вот радость. Ты насовсем? Закончил учебу?
Стали подходить другие малмыжцы.
— Глянь-кось, это же Богдан, няргинский человек! В Ленинграде учился, — передавали малмыжцы друг другу.
— Смотри, какой стал, в очках, важный.
— Городской, жил в Ленинграде столько лет.
Митрофан повел Богдана домой. Надежда тоже сначала не узнала гостя, вежливо приняла его, как принимала всяких приезжих, а ездили теперь к Митрофану Колычеву многие.
— Ты что, мать, не признаешь, что ли? — усмехнулся Митрофан.
Седовласая, постаревшая Надежда как-то близоруко, с неловкостью взглянула на Богдана и покачала головой.
— Так это же Богдан.
— Богдан? Из Нярги?
Надежда всплеснула руками, прижала к груди Богдана и заплакала.
— Наш Ивянка тоже мог таким возвратиться…
— Мать, хватит…
Митрофан сам повез Богдана в Нярги, сам сел за весла.
— Ты теперь дянгианом будешь, нечего грести, на катере будешь разъезжать, — говорил он. Но Богдан все же уговорил его уступить весла и с удовольствием греб до Нярги. На мягких ладонях красной брусникой зардели мозоли.
— Вот контора, там Пиапон и Хорхой, кажись, это они в окно и глядят, — проговорил Митрофан, вытаскивая лодку.
Когда Митрофан с Богданом, взяв по чемодану, пошли к дому Пиапона, на крыльце конторы появились Хорхой с Шатохиным. Митрофан помахал им рукой. Вышел на крыльцо Пиапон, быстрым шагом направился наперерез, а потом вдруг побежал. Он узнал Богдана. Обнял Пиапон любимого племянника и обмяк сразу, заплакал. Подбежали Хорхой, Шатохин, из большого дома выскочил Калпе, за ним ковыляла на кривых ногах Агоака, бежали Иван, Дярикта и Хэсиктэкэ, Ойта и Гара и их многочисленное потомство. И завертелась карусель из людских тел на песчаном берегу Нярги, заголосили женщины. Когда опомнились, уже все стойбище находилось тут. В Болони встречали так же жарко, как в Нярги; родственники — везде родственники. Только отец Гэнгиэ долго хмурился.
— Я тебя обвиняю, — заявил он, — если бы не ты, она не сбежала бы в Ленинград.
— Сбежала бы в Хабаровск, во Владивосток или в Николаевск, — усмехнулся Богдан. — Какая разница?
— Никуда не сбежала бы.
— Не знаешь ты свою дочь, не понимаешь, что принесла молодым советская власть. Молодые хотят учиться, они не могут жить замкнуто, как жили раньше…
— Хватит, зять, — примирительно проговорил Лэтэ. — Сердит был я только поначалу, когда со мной поссорился Токто. Потом мы помирились, и я все забыл. А когда мы услышали о внуке, голову потеряли. Как так, столько жила с первым мужем, и ничего, а уехала в Ленинград — и родила. Доктора помогли, что ли? Ты зачем оставил их в Ленинграде? Скоро они будут здесь?
