Я не мог понять, о каких беличьих запасах идет речь. Кого бы расспросить об этом? Мальчишки продолжали гонять мяч, будто они и не слыхали громового голоса из черной тарелки на столбе. Из окна в соседнем домишке высунулась старушка.
– Петя! – закричала она дребезжащим голосом. – Кузя! Ступайте домой, неслухи. Завтра спозаранку в лес идти, а вы футбол затеяли. Я вас на заре подымать не буду. Я вам не будильник.
– Счас! – закричали в ответ мальчики. – Последний гол забьем!
Неожиданно футбольный мяч угодил в козу, привязанную к крылечку. Коза вскрикнула, взвилась на дыбы и оборвала веревку. Мальчишки бросились врассыпную. Из всех окошек высунулись разгневанные хозяйки.
– Озорники! – закричали хозяйки. – Вот скажем Анне Петровне, чтобы она вас в лес не брала.
Я пошел дальше. За углом я увидел мальчиков. Они, оказывается, прятались там от хозяек.
– Ребята, – спросил я мальчиков, – что это за «беличьи запасы», про которые объявляли по радио?
Мальчики наперебой начали рассказывать мне, что никто лучше белок не умеет собирать сосновые шишки.
– Они их себе на зиму запасают! – кричали мальчики. – Складывают в дупла. Да ты не толкайся, дай мне сказать. Белка только здоровые шишки берет.
– Без нас эти шишки никто и не достанет! – закричал мальчик с отчаянными синими глазами. – Дупло высоко. А мы туда – раз-раз! Мигом долезем и все шишки выберем.
– А вам белок не жалко? – спросил я.
– Белки не обижаются! – закричали, волнуясь, мальчики. – Они за два-три часа опять полное дупло натаскают.
– Вы в лесничество идете? – спросил меня мальчик с синими глазами.
– Да, в лесничество.
– Мы давно приметили, что вы туда ходите. Так вы, пожалуйста, Анне Петровне про козу не рассказывайте. Мы в нее мячом случайно попали.
Я пообещал ничего не говорить Анне Петровне. Но даже если бы я ей и рассказал про случай с козой, то Анна Петровна (все в лесничестве ее звали Анютой) на мальчиков не рассердилась бы, потому что сама была молодая, веселая и только год назад окончила лесной техникум.
Около дома, где помещалось лесничество, разросся по склону оврага тенистый сад. По дну оврага протекала речушка. Тут же невдалеке она впадала в большую реку.
Речушка была тихая, с ленивым течением и густыми зарослями по берегам. В этих зарослях была протоптана к воде тропинка, а около нее стояла скамейка. В свободные минуты лесничий Михаил Михайлович, Анюта и другие сотрудники лесничества любили немного посидеть на этой скамейке, посмотреть, как толчется над водой мошкара и как заходящее солнце догорает на облаках, похожих на парусные корабли.
В этот вечер я тоже застал Михаила Михайловича и Анюту на скамейке на берегу реки.
В омуте у наших ног плавала необыкновенно зеленая ряска. На чистых местах цвел водокрас – белые и тонкие, как папиросная бумага, цветы с красной сердцевиной. Выше омута на крутом берегу островами разросся кипрей.
– Кипрей – это наш помощник, – заметил Михаил Михайлович.
– И белки тоже неплохие помощники, – добавила Анюта.
– О белках я узнал только что, – сказал я. – От мальчиков. Это правда, что вы отбираете у белок сосновые шишки?
– А как же! – ответила Анюта. – Лучших сборщиков шишек, чем белки, нету на свете. Пойдемте с нами завтра в лес. Сами увидите.
– Ну что ж, – согласился я, – пойдемте. А вот кипрей чем вам помогает, я не знаю. До сих пор я только знал, что его листья заваривают вместо чая.
– Потому его и прозвали в народе иван-чаем, – объяснил Михаил Михайлович. – А помогает он нам вот чем…
Михаил Михайлович начал рассказывать.
Кипрей всегда разрастается на лесных пожарищах и порубках. Недавно еще кипрей считали сорной травой. Он только и годился, что на дешевый чай. Лесники безжалостно вырывали весь кипрей, что вырастал рядом с молодыми сосенками. Делали это они потому, что считали, будто кипрей заглушает побеги сосен, отнимает у них свет и влагу.
Но вскоре заметили, что сосенки в тех местах, где уничтожен кипрей, совсем не могут бороться с холодом и от первых же утренних морозов, какие бывают в начале осени, начисто погибают.
Ученые, конечно, начали искать причину этого и наконец нашли.
– Что же оказалось? – спросил Михаил Михайлович и сам себе ответил: – А оказалось, что кипрей – очень теплый цветок. Когда ударит осенний мороз и иней посеребрит траву, то около кипрея инея нету. Потому что вокруг кипрея стоит теплый воздух. Этот цветок выделяет из себя теплоту. И в этой теплоте растут себе без страха все соседи кипрея, все слабенькие побеги, пока зима не прикроет их, как ватным одеялом, глубоким снежком. И заметьте, что кипрей всегда разрастается рядом с молодыми соснами. Это их сторож, их защитник, их нянька. Бывает, в сильный мороз у кипрея отмерзнет вся верхушка, а он все равно не сдается, живет и дышит теплотой. Самоотверженный цветок!
– Кипрей, – сказала Анюта, – не только воздух обогревает, но и почву. Так что и корешки всех этих побегов не замерзают.
– Вы думаете, один кипрей такой замечательный? – спросил меня Михаил Михайлович. – Почти про каждое растение можно рассказать такие удивительные вещи, что вы просто ахнете. Что ни цветок, то прямо рассказ. Растения спасают нас от болезней, дают крепкий сон, свежие силы, одевают, кормят – всего не перечтешь. Нет у нас лучших друзей, чем растения. Да если бы я умел рассказывать сказки, я бы о каждой травинке, о каждом каком-нибудь незаметном маленьком лютике или колоске порассказал бы такое, что все старые добрые сказочники мне бы позавидовали.
– Еще бы! – сказала Анюта. – Если бы они знали тогда то, что мы знаем сейчас, тогда и сказок не надо бы.
На следующий день я ходил вместе с мальчиками и Анютой в Моховой лес, видел беличьи склады сосновых шишек, видел заросли кипрея на гарях и молодых посадках, и с тех пор я начал относиться и к белкам, и к цветам кипрея, и к молодым сосенкам как к своим верным друзьям.
Перед отъездом я сорвал кисть кипрея. Анюта высушила ее мне в сухом песке. От этого цветы сохранили свою яркую пунцовую окраску.
У себя в Москве я заложил эту сухую кисть кипрея в толстую книгу. Называлась она «Русские народные сказки». И каждый раз, когда я раскрывал эту книгу, я думал о том, что жизнь, окружающая нас, хотя бы жизнь вот этого простенького и скромного цветка, бывает часто интереснее самых волшебных сказок.
1953
Литературные портреты, заметки*
Я работал в трех морских газетах, – в Одессе, Батуме и Москве… Были годы, волновавшие самые скупые сердца. Форменная одежда исчезла и вместе с ней как бы исчезла узость профессий. Капитаны писали рассказы, писатели рыбачили в артелях, а матросы верстали газеты.
Многие до тех пор незаметные люди начинали звучать веско и полно. Они слетались вокруг морских газет, как птицы около маяков. Их было очень много, но я беру наугад двоих.
Писатель Ульянский
Потрепанные снобы (были в 1922 году и такие) говорили, что батумские закаты ничем не отличаются от закатов в Бенгальском заливе в Индии, хотя ни один из этих снобов никогда не был в Индии. Снобы преимущественно спекулировали сахарином и подвязками.
Действительно, пышность и прозрачность батумских закатов были неправдоподобны. Индия переносилась в Батум.
Ульянский, вдоволь насмотревшись на батумские закаты, шел ночевать в пустые товарные вагоны. Над путями всходила луна – оранжевая и зрелая, как исполинский апельсин.
Свет луны проникал сквозь щели в вагоне и не давал Ульянскому уснуть. К тому же вблизи шумело море, а на шоссе визжали часами арбы, как певцы, взявшие высокую фальшивую ноту.
Арба движется со скоростью двух километров в час, а слышна за три километра. Ульянский вычислил, что визг одной арбы занимал не менее часа. Это было жестокое испытание для нервов.
Ульянский – бывший наборщик и корректор из петербургской газеты «Биржевые ведомости» – недавно вернулся из германского плена.
В звании военнопленного во времена гражданской войны были и свои преимущества и свои опасности.
Военнопленные легко переходили в ту пору внутренние фронты. Вшитая в рукав коричневая полоса была надежным пропуском. Но зато никого так часто не принимали за шпионов, как военнопленных. Сколько их было расстреляно петлюровцами, белыми и махновцами– знали только овраги да степи Украины!
Ульянский пробрался через контрразведки, расстрелы и избиения и добрел до Батума, чтобы свалиться там от истощения.
Переползая из одного товарного вагона в другой, Ульянский пропитывался то запахом каменного угля, то навоза, то ржавчины. Днем его кормили сердобольные турки на набережной. Иногда он таскал пассажирам вещи на пароходы. За это греческий матрос дал ему однажды по шее.
