Людмила Леонидова
Абрикосовый мальчик
Как случилось, что сегодня ночью он оказался один на один с этой девочкой в своем огромном опустевшем доме, где обычно допоздна кипела жизнь, суетились люди: друзья, дети, жена?
Ему было далеко за пятьдесят. Великий ученый с мировым именем – Арсений Царев. Он и сейчас оправдывал свою студенческую кличку – Царь. Спортивного телосложения, не по годам крепкий, он мог похвастаться силой духа, твердым характером и отменным здоровьем, которое в этот вечер сыграло с ним злую шутку.
Когда водитель доставил ученого с работы домой, он, едва двигая ногами, с трудом перебрался через порог. Навстречу ему шагнула полусонная и не совсем знакомая девушка в наспех наброшенном ситцевом халатике... в горошек.
– Вы кто? – глухо произнес Царев и в тот же миг отключился.
Словно сквозь дрему ему виделось, как испуганная девчушка хлопотала, пытаясь привести его в чувство. Его кидало то в жар, то в холод, он весь горел. Едва дотащив до постели и переодев, она протирала его теплыми мохнатыми полотенцами, прикладывала к голове холод. Она поила его с ложечки горячим чаем и чудесными снадобьями, приговаривая, что вот-вот, сейчас все пройдет.
Двух его взрослых дочерей, Татьяну и Дану, как назло, унесло на вечеринку, затянувшуюся в ночь. Сын Роман срочно улетел в командировку, а жена...
Мысли, словно стрекозы, перескакивали одна через другую, сознание отступало. Временами ему казалось, что это первая любовь его студенческой молодости, толстушка Маша, все суетится и хлопочет над ним, временами – вдруг помолодевшая жена Люба, некогда звезда, прима отечественного балета, порхает в легкой, воздушной пачке.
– Вы кто? – время от времени приходя в себя, спрашивал он незнакомку.
– Не волнуйтесь, это ведь я, Клава, разве вы меня не узнали?
– Нет. – Из его груди вырывался хрип.
– Ну, как же так! Я ведь месяц уже в вашем доме, неужели не заметили? Меня ваша жена, Любовь Михайловна, уговорила помочь в доме по хозяйству. Я в Москву в консерваторию приехала поступать, а там конкурс, она обещала помочь, но только через год, вот я и согласилась. Только из-за вас...
– Лю-ба, – протяжно позвал он жену, будто не поверив, что ее действительно нет в доме.
– Любовь Михайловна у подруги на даче осталась ночевать, потерпите, она скоро приедет, – чуть не плача уговаривала его девчушка.
«Ос-та-лась но-че-вать...» – больно стучало в голове.
Он с трудом припомнил, что жена звонила ему на работу и, кажется, предупреждала об этом.
Болезнь тогда уже давала о себе знать, его познабливало, ломило в висках, но он не хотел волновать Любу.
Лицо девушки, назвавшей себя Клавой, то появлялось, то вновь исчезало в тумане. Оно было круглое, с пастельным румянцем, без единой морщинки, а на нем... огромные-преогромные серые глаза. Они приближались и смотрели на него с таким вожделением, с такой страстью... напоминая ему что-то? Или кого-то? Где он видел эти глаза? Где? Мысли путались, его трясло. Несколько раз девушка снимала с него мокрые пижамы, заворачивая, как дитя, в свежие теплые простыни.
Наконец на рассвете крепкий организм в жестокой схватке с недугом одержал победу, болезнь отступила, он задремал.
– Ну вот и все, помогло! – выдохнула измученная сестра милосердия, наклонившись близко-близко, обдав его запахом полевых трав, мяты, клевера – напоминание из далекого детства. Ее холодная ладошка мягко дотронулась до лба, скользнула к сухим потрескавшимся губам.
Неожиданно для себя самого он ожил и поцеловал эту пухлую ладошку. Просто так, в знак благодарности своей спасительнице.
Девушка, вздрогнув, мигом откликнулась на ласку. Наклонив голову, она прильнула щекой к его груди и, опускаясь все ниже и ниже, принялась целовать его, страстно, по-настоящему, как взрослая женщина, наконец-то дождавшаяся минуты счастья.
Объяснения тому, что произошло потом, он, как ни старался, найти не мог.
Его рука внезапно ощутила рядом под одеялом ее нагое тело, упругую полную грудь, выпуклый гладкий живот и бедра... бедра молодой женщины! Лоно, наполненное соками, взывало. Накатившаяся волна страсти не позволяла осмыслить происходящее. Все – словно в бреду, будто не с ним: набросившись, он ласкал нежное юное тело, такое гладкое, такое шелковое. Пожилой мужчина, давно забывший о любви, шептал слова нежности! Он не мог остановить свою возбудившуюся плоть, давно не ласканную никем!
– Еще, – горячо стонала она, и ее страсть придавала ему силы.
Что-то липкое и горячее, медленно стекающее между ее ног, заставило его насторожиться.
– Ты девственница? – с чувством непоправимости содеянного произнес он.
Зарывшись на его груди, она безмолвно лежала рядом, словно нашкодивший ребенок. Он приподнял ее голову, привлек к себе за подбородок. Из-под белесых, словно вылинявших на солнце, ресниц крупной горошинкой выкатилась слезинка. Она пробежала по веснушчатому носу и, добравшись до розовой вздернутой губы, остановилась. Кончик языка тут же ее слизал.
– Прости меня, я так виноват. Ты плачешь?
– Нет. – Вновь встрепенувшись, она крепко обняла его за шею.
– Я же вижу, ты плачешь, – не унимался он.
– Это слезы счастья, – прошептала она. – Не вините себя ни в чем. Я сама.
– Признайся, тебе хотелось... попробовать, тебе просто хотелось близости с мужчиной?
Девушка не отзывалась, она продолжала ластиться к нему, не то всхлипывала, не то бубнила что-то себе под нос.
– Такое... такое делается только по очень, очень большой любви. Ты понимаешь это? – огорченно произнес он.
– Я знаю, – неожиданно чистым голосом отозвалась девушка, – я люблю вас. Я вас полюбила сразу, как только увидела, еще ребенком, давным-давно. Очень-очень! Неужели вы не помните? – Глаза, эти огромные серые глаза... Нет, ему не примерещилось! Он уже видел их когда-то однажды. Но когда? – Помните, вы приезжали с делегацией в наш город, я преподносила вам цветы, а вы... поцеловали меня? Мне было тогда четырнадцать. – Торопливо, путаясь, девушка стала рассказывать, каким запомнился ей знаменитый ученый: величественным, недосягаемым, звездным. Мужчина с удивлением слушал ее признание, боясь перебить. – Я люблю вас, – четко повторила она еще раз, – и хочу родить от вас ребенка!
– Как я выгляжу? – вытягивая шею и рассматривая себя в зеркале новенькой «вольво», ежеминутно спрашивала Дениса Полина.
Она нервно крутилась на сиденье, без конца поправляла длинные волосы, выбивающиеся из-под черной вуальки. Глухое черное платье, черные чулки, туфли – все как нельзя лучше подходило для скорбного ритуала. Ей казалось, что на подобную церемонию полагается являться именно так. В нетерпении она поглядывала на стеклянную дверь особняка с надписью «Нотариус Барковский и К°», где происходило очень важное событие – оглашение завещания великого ученого-физика Арсения Царева, который приходился Денису дедушкой. Но ни Дениса, ни Полину, недавно ставшую официальной невестой, на церемонию не позвали.
Ей бы так хотелось присутствовать там, в солидном кабинете. Она не раз видела это действо в кино: седовласый человек в жилете и бабочке, встав из-за массивного стола, монотонно зачитывает последнюю волю покойного, выразительно поглядывая поверх очков в золотой оправе на скорбящих родственников. Каждый из присутствующих слушает, опустив глаза, украдкой вытирая скупую слезу, а сам думает только о своем: сколько ему отвалил преставившийся.
И потому, что она не была допущена на это важное действо, и оттого, что оно длилось нескончаемо долго, Полина злилась, крепко доставала Дениса.
– Сейчас выйдут твои тетки, – бубнила она, – и отец, а я буду как синяя, замерзшая от холода курица.
Трое детей знаменитого ученого – дочери Татьяна и Дана и сын Роман, прервавший командировку в Париже, находились там, за стеклянными дверями.
– Наконец-то! – громко воскликнув, подскочила девушка.
Дверь нотариата распахнулась, и из подъезда выкатилась толпа будущих родственников Полины, которые, судя по яркой одежде, вовсе не придерживались ритуального этикета. Полногрудая скульпторша Татьяна – старшая тетка Дениса – была в небрежно наброшенном клетчатом пончо и красных сапогах; Дана – тележурналист, моложе сестры на пять лет – в пятнистом леопардовом плаще и такой же шляпке; Роман – отец Дениски, самый младший из детей физика, – и подавно в легкомысленном светлом костюме. Там, в их Европах, еще стояло бабье лето.
Даже не поздоровавшись с Дениской, а потому не взглянув на наряд Полины, который она так тщательно подбирала, обегав все бутики Москвы, они двинулись к своим авто, чтобы укатить в разные стороны.
– Пап, – приоткрыв дверцу «вольво», Денис задержал отца, – может быть, ты отпустишь своего шофера, поговорим?
– Позже. – Роман Арсеньевич подошел и заглянул в салон. Заметив Полину, одетую словно скорбящая вдова, удивленно вскинул брови.
