Алла Боссарт - Рассказы

Простой – и в театре, и в личной жизни не совсем молодой уже девушки Светы Б. – носил глобальный характер. Вот, допустим, она кому-то срочно нужна, в любое время – так пожалуйста, она всегда может. С больной Веруней сидела по целым неделям. Когда Гаврилов в Питере попал по пьяни в ментуру, совсем пустой, без копейки, – она, не совсем молодая Света Б., прикатила его забирать типа на поруки плюс, конечно, бабки. Черновы свалились с гриппом – и некому, конечно, кроме этой идиотки Светы, гулять с их собакой

Пеструхой.

И вот теперь. Светка селится у Гаврилова пасти Ромашу. Может, она какая-нибудь опытная мать или там воспитатель со стажем работы в дошкольных учреждениях и лагерях? Нет. Света Б. – немолодая уже халда, спасибо макароны в холодную воду не сует.

Детей от взрослых отличает в основном по размерам и любит, что они мягкие на ощупь, как щенки. А сварить там или что – это

Светка вообще без понятия, дубина. Но ведь больше-то некому.

Короче, надоела она Гаврилову по самое не могу. Страшно шурует на кухне по микояновской книге о вкусной и здоровой пище, стирает, моет полы, пичкает, чем-то мажет и укладывает спать его сынка, по ночам пьет с Гавриловым чай, угощает его друзей и страшно Гаврилову благодарна за это.

Ну, с другой-то стороны, не от хорошей жизни Света Б., согласитесь, пришла к Гаврилову. Дома-то своего считай у нее практически нет. Гаврилов понимает. Но и его понять надо. Вот поселится у вас на площади чужая баба и давай бухтеть: загадили квартиру, опять холодильник выпотрошили, ребенка перед сном раздухарили. Кому приятно? Тяжелый у Светки характер. Но всего досадней, что толпа считает: у Гаврилова со Светкой – все типа о’кей. Типа это самое. Боря прямо весь трясется, если кто-нибудь трактует их сожительство как секс и роман. Он, Гаврилов, и она,

Светка! Буквально вопиющее извращение ситуации.

– Чу-чувак, с-сволочь ты, – говорил ему Чернов, волнуясь. – Ты же без нее за-за-загнешься.

– Сама пришла, я ее не звал. Не будет ее – будет кто-нибудь другой. Народу много.

– Примерно кто, скотина? Другого не будет, и с-с-скотство в том, что ты это прекрасно знаешь! Будучи неглупым… – В скобках улыбался Чернов.

– Она зануда. И ты не лучше. На фиг мне все это надо?! – тонким голосом кричит Гаврилов и таращит маленькие умные глаза.

Под “всем” он, разумеется, имеет в виду Светкин бестактный характер, сплетни, проповеди Чернова и разные бытовые неудобства, чинимые Светкой и, в силу бестактности характера, не догадывающейся о том.

Но она била посуду, эта халда Светка, спала до одиннадцати, ломала режим Ромаше, она шаркала за стеной, – и под натиском ее ругани, ворчания, под стоны предметов, которые она крушила вокруг себя, отступала ночная паника, отпускала на свободу

Гаврилова, специалиста по аэродинамике и отца-одиночку.

Светка, конечно, мало что смыслит в аэродинамике. Она слышала это слово от одного из мужей, который боролся с турбулентными процессами где-то в недрах советской оборонки. Слова

“турбулентный” она совсем, бедная, не понимала. Однако смутно чувствовала его спиральность и скрытый тревожный напор. А вот

“аэродинамика” волнует немолодую Светку своей легкостью, разреженностью, открытой текучестью гласных и вызывает вполне конкретные зрительные образы. Она же все же художник. Как художнику и человеку Светке тоже хотелось бы оторваться от своего предместья и горизонтально парить над заборами, крышами и башенными кранами с лицом ясным и очищенным, будто бы луковица, от мелочных забот.

Теперь Ромаша, террорист с внешностью обреченных царевичей: прозрачное личико, русые кольца волос, голубые жилки под молочной кожей, нежные сиреневые тени под глазами. Но эти узкие шоколадные глаза его и выдавали. Он родился с ухмылкой.

По утрам Ромаша использует выразительный прием: сиротливо стоит под дверью босиком, дергает за ручку и всхлипывает: “Папочка, воетись, папочка, воетись!” Воротись, значит, папочка, спаси типа дорогого крошку от злой его судьбины.

Без Гаврилова, впрочем, спокойнее. Без Гаврилова к Ромаше возвращается обаятельная легкость нрава, и он легко включается в бытовой процесс. В описываемое утро хлопчик не только сразу успокоился, но и позволил уложить себя. Вообще-то ему пора было вставать, но Светка до трех часов стирала и теперь хотела бы вздремнуть, а не варить, наоборот, кашу без комков. Ей пришлось согласиться на Ромкины условия и лечь с ним на продавленный

Гавриловский диван. Крошка попрыгал немного в сбитых простынях и уснул, закинув ноги Светке на лицо.

Не совсем молодая девушка лежала в заношенном холостяцком логове; рядом, открыв маленький ротик, дышало и хмурилось, сонно бормоча, дитя, а из-за стеклянной дверцы книжного шкафа улыбалась, не отводя глаз, Веруня. Одна по ту сторону.

Стоял ослепительный день, на вид – вроде дворцовой мебели: золотое шитье по выпуклому белому атласу. За окном снегирь, обманутый ранним снегопадом, важно качался на ветке рябины и, тщательно прицеливаясь, склевывал, роняя иной раз красные зерна на белый снег. Там они вдруг загорались, как маленькие габаритные огни. Света Б., как-никак художник, глупо отрицать.

Засохшая рябиновая ветка с пыльной кистью висела на стене. Ей уже четыре месяца. Веруня сама прицепила ее сюда в день своего рождения, за две недели до другого дня.

Ромаша теплый и маленький. И, выходит, Светка за него отвечает?

В принципе, она могла бы подняться над своим, так сказать,

“Витебском”. Налегке, с рубиновыми (рябиновыми) габаритными огоньками на пятках души. Но не отпускали упорные глаза с той стороны. Притягивали легкую Светкину душу ко всему, что было у нее на земле.

Гаврилов призадумался и перестал стучать мелом по доске. И его насторожила тишина. Он обернулся: раскрытые рты и закрытые тетради. Двадцать первокурсников смотрели на доску в смятении, как дикари на парашютиста. Боря еще раз перечитал кривые бледные строчки цифр и символов.

– Ну что, – сказал брезгливо, – не видели, как белые люди пишут дифференциальные уравнения?

– Мы это не проходили! – пискнуло одно из стертых юных лиц.

Жизнь Гаврилова походит на аэродинамическую трубу. Свистит, не утихая, черный сквозняк. Гаврилов не успевает сосредотачиваться и осмысливать события, которые гонит мимо пыльный ветер. С утра

Борю знобило. Озноб зарождался в макушке и окатывал до самых пяток. В носу набухло, ломило за ушами и над бровями. Его жизнь пуста и мусорна, как загородная свалка, включает множество необязательных и странных предметов, и Гаврилов путается в ней и спотыкается. Мыслит он парадоксально и смело, широко – но неряшливо. Как и ест. А сейчас в голове зудит гриппозная тяжелая пустота, и напрасно наш бедный Боря силится вспомнить простую тему семинара и какой вообще сидит перед ним курс. Вместо этого в его отяжелевший ум проникает странный анекдот. Идет профессор по университетскому коридору, а толпа студентов гудит, пишет чего-то, возбужденная, с горящими глазами. “Славная у нас молодежь!” – думает довольный профессор. Подходит и спрашивает:

“Какой курс?” – “Пять восемьсот, пошел на хер!” Никакого смысла

Гаврилов тут не находит, что неудивительно: анекдот залетел, как компьютерный глюк, в горячечный мозг Бори из девяностых годов, до которых Боре Гаврилову еще как до Америки, в которой он, кстати, и будет в то время жить – конкретно в городе Бостоне.

Сейчас Гаврилов не помышляет об этом даже с похмелья, а компьютер видел только на красочной картинке в фирменном каталоге у своего начальника, завкафедрой аэродинамики подполковника Хромова в прошлом, 1980 году.

Гаврилову захотелось попить горячего, лечь на твердые скользкие простыни и уснуть.

А то еще ему хотелось написать детективный роман. Однажды, выпивая с Веруниным товарищем по работе Володей Цэйтлиным, который пришел ее навестить, Гаврилов предложил ему писать роман вдвоем. Совместно. Цэйтлин был очень хороший парень. Именно так: через “э” оборотное. (Это не имеет отношения к рассказу). Новые идеи вызывали в нем двоякую реакцию. Либо у него леденели и проваливались глаза, бледнели губы, и он кричал, напрягая горло:

“Ужас! Между нами – пропасть!” Либо в его траурных еврейских глазах загорался безумный огонь энтузиазма, и он начинал служить идее, как его кумир, тезка и соплеменник Жаботинский. Не тяжелоатлет Леонид, а выдающийся сионист и герой государства

Израиль Владимир (Зеев). (Зеев – так в государстве Израиль звучит русское имя Владимир. Казалось бы, ничего общего, правда?) Идея Гаврилова насчет детектива расцвела в Цэйтлине белокипенной кроной. Будучи психиатром, он писал докторскую и не брал с пациентов за частные визиты. Кроме того, Владимир (Зеев)

Цэйтлин являлся сенсеем: одним из известных московских каратистов, черный пояс, шестой дан. За два года выучил японский. В результате всех этих упражнений от него ушла жена.