Анна Козлова
Превед победителю
Олег Свечкин проснулся от толчка куда-то в бок. Следом из комьев старого асфальтового белья показалась рука и ткнула его плечо.
— А ну, Свечкин! — крикнула жена. — Пошел и написал что-то гениальное!
Часы невозмутимо показывали шесть. Когда-то Свечкин сам обучил жену подобному пробуждению — очевидная связь с дворецким, сулившим милорду «великие дела», его не смущала, — но сегодня вдруг почувствовал накопившееся раздражение. И на эту дуру, которая зовет его по фамилии, и на это «пошел», и на курчавый ком волос в ее мелькнувшей подмышке. Раньше это почему-то очень возбуждало, сегодня же… «Сегодня же, — сказал он себе, — она постарела и оплыла, как дешевая стеариновая свеча. Ее бросает во все стороны, куда ветерок относит пламя, и отовсюду прет размякшая, ноздреватая ее плоть. Она не очень-то тебе по душе, Свечкин, это точно».
Сравнение тела с дешевой свечой ему понравилось, такого рода внутренними монологами Олег Свечкин как бы поддерживал свой статус писателя. Он плеснул на лицо холодной воды, подумав, наклонился над ванной и облился колкой влагой по пояс. Стояло лето, а с летом в дом Свечкиных приходило плановое отключение горячей воды, а вовсе не радостные сборы на дачу, на юг, на море. Дачи у них не было, а для юга не было денег. За границей Свечкин бывал изредка, на книжных ярмарках и открытиях «годов России». На любезно предоставляемые суточные Свечкин снимал блядей, один раз мальчика. Водку он вез с собой, а кормили надармовщинку.
Жена Свечкина еще в восьмидесятые вышла замуж за немца с овчарочьим каким-то именем Рекс. Они жили в Штутгарте, где она пристрастилась к темному пиву и жареной колбасе, что опять-таки не лучшим образом на ней сказалось. В конце концов, Свечкина мало волновало, как она там проводила время, в Штутгарте.
Остаются лишь голые факты. От Рекса остались чернявый, цыганистый сынок Александр и некая сумма отступного, которой хватило на двухкомнатную квартиру в хрущобе, правда, в Москве. И вот уже десятый год (с перерывами, конечно, они пару лет жили врозь) Олег Свечкин плещет на себя водичку в трехметровой ванной этой квартирки. Сегодня вот водичка холодная.
Александр заканчивал школу. К счастью, лето он проводил у отца — тот снова женился на русской и переехал, кажется, в Базель. Свечкин любил лето за этот относительный простор, обычно в доме было просто не протолкнуться. Помимо Александра, у них была общая дочка — Маринка. Она возникла путем обстоятельного кесарева сечения, на два месяца раньше срока. Как-то вечером Свечкин смотрел по телевизору передачу о врожденных заболеваниях. В ней говорилось, что толстая переносица — верный признак дебилизма. У Маринки была очень толстая переносица, и, хотя она производила впечатление сообразительного ребенка, Свечкин немного ее подозревал.
Он уставился в мутное, с въевшимися полосками ржави зеркало над раковиной. Скорбный серый взгляд, редкая монгольская растительность. Чуб поник лет в тридцать и больше не топорщился. Свечкин был невысок, жилисто-худ и угрюм. Из своей угрюмости он выходил только с помощью водки.
Ему было ясно, что писать он сегодня ничего не будет. Что толку писать? Хотелось нормально пожрать. Свечкин писал лет с пятнадцати, окончил Литинститут, даже вел там одно время семинар, но бросил. Печатали его всегда плохо — за десять лет активного сочинительства — всего две книги. Правда, было много публикаций в толстых журналах, но последнее время и они заворачивали.
Денег не было ни хрена. Он трудился на полставки в третьеразрядной газетенке, посвященной литературе. Получал триста баксов. Жена монотонно вякала, что хочет набрать учеников и репетиторствовать немецкий. Свечкину трудно было оценить, насколько хорошо она знает язык.
Однажды, в гостях у Анжелки, дочки успешного писателя Буркова, который некогда тоннами поставлял на лотки приключения то ли «невменяемого», то ли «озверевшего», жена хлебнула лишнего и, уцепившись за какое-то немецкое слово, брошенное Анжелкой, стала требовать состязания в знании немецкого языка. Писательская дочка заговорила с безупречным академическим произношением, и лепет жены разозлившийся Свечкин воспринимал, как будто он принадлежал какому-нибудь уроду-турку, научившемуся болтать, но не умеющему прочесть, что написано на банке консервов.
Олег Свечкин заглянул в холодильник.
В рот откуда-то снизу, из кишок сразу запросился отвратительный ком. Он не помнил, когда последний раз получал удовольствие от еды.
Кажется, это было в кафе «Анекдот» с упомянутой Анжелкой.
Свечкин брел по Комсомольскому проспекту, злобно поглядывая по сторонам. Возвращался с очередного, поражающего своей ненужностью творческого вечера в Союзе писателей. Звездой вечера, как, впрочем, и всегда, был Красноярцев. Алкоголик с расстройством речи, он почти ничего не написал, кроме двух гробов, изданных когда-то за свой счет, но активнейше вмешивался в литературный процесс, или то, что от него осталось. Водил со всеми панибратские знакомства, пил в буфете ЦДЛ, кого-то с кем-то сводил, разводил, названивал…
Красноярцев явно и оттого как-то неприлично косил под Сорокина. Троцкистская бородка, посеребренные локоны, оксфордский пиджак. После вечера, состоявшего из выступлений совсем уж безнадежных поэтов — друзей Красноярцева, Олег Свечкин ушел, не дожидаясь выпивки.
Выпить тем не менее хотелось, и он шел по Комсомольскому проспекту и злился на себя.
Впереди замаячила неуловимо знакомая фигурка. Олег Свечкин замедлился.
Анжелка, пьяноватая и вдобавок раскрасневшаяся от морозца, шла за руку с мужиком, игриво взмахивая полами норковой шубейки. Шубейку ей преподнес на день рождения муж. Он владел сетью автосервисов, и все у него шло отлично, но отчего-то он вообразил себя сочинителем. Писатель Бурков с пользой для себя доил его некоторое время: издавал рассказики в сборниках с золотым тиснением и заставлял оплачивать презентации с фуршетом — а потом передал дочке. По словам Анжелки, муж давал ей на хозяйство две тысячи долларов в месяц — оснований не верить Анжелке Свечкин не находил.
Он окликнул, она ошарашенно споткнулась, засуетилась, стала представлять мужика. Какой-то Коля из «Литгазеты» или еще откуда-то.
Свечкин с мрачным удовлетворением наблюдал ее кривляния.
— Может, зайдем куда-нибудь, выпьем? — пробормотала Анжелка, заискивая.
«Еще бы минет, сука, предложила!» — подумал Свечкин, но согласился.
«От тебя несложно откупиться, Свечкин, — думал он, ступая по обледенелой тропинке к кафе, — дай тебе пожрать и выпить, нищеброд конченый, убожище».
В «Анекдоте» Коля раздел Анжелку, а после и сам театрально сбросил розоватую на белом меху дубленку. Свечкина он принципиально не замечал и говорил с Анжелкой о чем-то таком, о чем Свечкин даже не мог представить чтобы люди разговаривали.
— В русской литературе существует традиция повествования о «благородном дикаре», и культура притворяется, будто верит, что жизнь, протекающая на лоне природы, вдали от порочных изъянов цивилизации — более здоровая и мудрая, чем та, которую влачит большинство из нас. На самом деле чаще происходит обратное.
— Ты прав, — ответила Анжелка. — Когда человек удаляется от цивилизации, он быстро освобождается от не важных для него больше ловушек — роскошных машин, изысканных жилищ, одежд, от того-то и того-то, от вечеров, проводимых в театре, от концертов, — и, может быть, не так уж безосновательны слова о преимуществах естественной жизни. Но если некто уж слишком решительно удаляется от общества и слишком долго остается вдали от него, он освобождается и от многих запретов, этим обществом налагаемых.
— И эти запреты, — продолжал Коля, — далеко не всегда так глупы, бессмысленны и недальновидны, как нынче модно заявлять. Напротив, многие из этих запретов крайне необходимы, так как содержат то, без чего невозможно выжить и что с течением времени приводит к появлению более образованного и сытого, более благополучного общества.
Свечкин съел шашлык, солянку с долькой лимона, жареную картошку, нашпигованные чем-то мелким баклажаны-трубочки, выпил графин водки, пива и отвратительно, как запущенный в теплые сени пес, захмелел. Пьяная пелена приоткрылась и пропустила Анжелкину руку — она совала ему деньги на такси.
Из холодильника издевательски краснела яркая кастрюля с цветами на боку. В ней, Свечкин знал, слиплись макароны-перышки. Котлеты, к которым они подавались в качестве гарнира, давненько съели.
Одно бурое яйцо с наклюнутой макушкой мирно тухло в отсеке на двери. Холодильник был старый, советский, в сумерках он зудел, заглушая даже телевизор.
Свечкину пришлось, давясь от отвращения, варить кашу на воде. Он поставил кастрюлю на плиту, пока вода нагревалась, покурил на лестнице. Балкона у них не было.
