— Вруби что-нибудь, — попросила она.
Анжела сомнамбулически потянулась к аудиоцентру, выполненному под стать кухне в стиле хай-тек, и нажала «play».
понеслось оттуда.
Как две сестры, любовь и боль
Живут во мне необъясни-и-и-мо!
— Охуеть, — сказала мама, — как он мог, еб его мать во все дыры! Все мужики — уроды ебаные, ненавижу их, блядь, все ищут себе развлечений, на хуй… — когда мама пьянела, подобная тирада могла длиться несколько часов, потом она вырубалась. Если пила с Галкой, та добавляла собственное матерное подтренькивание. Две сестры сидели за столом, заставленным тарой из-под алкоголя, и отчаянно, как будто читали заклинания, ругались.
Через час Анжела была совершенно пьяна. Двенадцать дня. Мама, по совету Галки, названивала в «Московский комсомолец», чтобы дать объявление о найме убийцы. Там было занято.
— Суки блядские, на хуй, блядь, уебища, — приговаривала мама, потягивая теперь уже «Кир рояль».
Несколько раз звонил муж, но Анжела не отвечала. Ей было стыдно. Мало ли куда она могла пойти… С Дашкой по магазинам… Потом зашли в ресторан, пообедали, потом в пробке стояли… А мобильный она забыла, он так здесь и лежал…
Вдруг позвонил Коля Кульберг. Анжела зачем-то подняла трубку.
— Анжела? — официально спросил Коля. — Можно поговорить с Анжелой?
— Это я, — ответила Анжела, опасаясь, что язык станет заплетаться и ее опозорит.
— Как дела, дружок? — Кульберг патологически боялся нарваться на Анжелиного мужа и ненавидел его.
— В норме.
— Анжел, у меня такой разговор. «Плакат» делает «круглый стол» лучших молодых авторов, только без твоего мужа, сразу говорю. Черкни себе там где-нибудь — завтра в восемнадцать ноль ноль, это, как ты понимаешь, в шесть часов вечера, у нас, в редакции. Будет хорошая фотосессия, я тебе пропуск заказал. Давай, дружок, потом сходим куда-нибудь, выпьем.
— Да, — произнесла Анжела.
Мама, отвлекшаяся, чтобы поместить курицу в духовку, жестами требовала телефон.
— Жду, целую, дружок.
— Пока. — Она повесила трубку.
Взяла со стола ручку и написала на левой руке: «18:00. Плакат».
Первый раз в жизни Анжела заснула за столом.
Кульберг, разумеется, был женат.
Алексей Бурков начинал с фантастики.
Для советского времени он вытворял нечто настолько неприемлемое, что его не печатали. Никогда. Грянула перестройка, малиновые пиджаки, автоматы Калашникова и ставшая рефреном угроза «закатаю в асфальт» — Бурков был всего лишь литературным уродом, шаставшим по «альтернативным» альманахам в надежде на публикацию, со склонной к алкоголизму женой и дочкой, которой жена дала ужасавшее его имя Анжела.
Его пронзило: через пять, нет, десять лет все это закончится, люди так и не поймут, зачем они несли свои гроши в «МММ», зачем выстаивали очередь на прощание с Листьевым — в очках, в гробу, в подтяжках, как у неонациста.
Свой первый роман с подзаголовком «авантюрный боевик» Бурков отнес в издательство «Ниоба» в девяносто третьем году. Танки как раз собирались дать бешеное скерцо у Белого дома.
Собственная Буркова внешность всегда отчаянно мешала ему добиться в этой жизни чего-то более масштабного, нежели угловой стол в редакции районной газеты и симпатичная «копейка», приобретенная в результате одиннадцатилетней очереди. Он выглядел как армянин, с которым никому не хочется застать ебущейся свою жену. Или как крупный горный серб, ничего не видевший, кроме виноградника и загаженной псарни, где его подспятивший отец когда-то закопал трофейный немецкий пулемет. В девяностые он много пил, и водка придавала его и без того огромному овалу лица свиной размах, сквозь который упорно продиралась черная щетина. Коричневая поцарапанная сбоку кожаная куртка, патриотические серые брюки — в числе многочисленных взволнованных сограждан Бурков посещал митинги оппозиции.
Он знал, конечно, что оппозиция — лишь растревоженная куча дерьма в пустом черепе истории, что совсем скоро ее вожди окажутся в равелине, где еще через некоторое время получат прощение и, озаботившись положенным их новому статусу салом, начнут (горделиво посматривая на новую оппозицию) лизать породившую их государственную жопу. В тот день, когда первый роман был переправлен в издательство «Ниоба», он многое понял. Он стоял в своей поцарапанной афганской куртке, а рядом с ним, вокруг него, оттесняемый ментами, колебался и ревел Его Читатель. Буркову запомнилось одно нетрезвое и печальное лицо, обтянутое, как школьными колготками, серой кожей, с сизыми впадинами глаз и красными ветряными порезами от многодневного уличного пьянства. Это лицо принадлежало мужчине, может, уже старику, оно странно, как в зажигательной сальсе, мелькало между серыми милицейскими спинами. Оно хотело как будто что-то сказать, что-то очень важное, прозретое, может быть, в уличном алкогольном откровении, но молчало.
Бурков назвал свое детище «Зверюга».
Через неделю его телефон разрывался от предложений. У него хотели покупать права, экранизировать, предлагали контракт на серию, собирались переводить на другие языки.
Через месяц Бурков выдал «Зверюгу-2», дальше стало легче. Он составлял для себя нечто вроде таблицы романа и спокойно катал по тридцать страниц в день. Жена и дочка старались не мешать.
Он приобрел подержанный, но красивый «форд», еду жена покупала в первом перестроечном супермаркете под названием «Хороший», каждый вечер было баночное пиво, о котором основная масса быдла тогда слыхом не слыхивала, и водка «Абсолют».
В нулевые годы Бурков вошел преуспевающим писателем. «Зверюги» лежали на всех лотках, во всевозможных обложках, и к ним добавились «Кличка — Бешеный Пес» (1, 2, 3, 4… 20) и «Тля».
Татьяна была его редактором. Все началось с тортиков, сладкого вина — Бурков приходил в издательство «Ниоба», смотрел обложки, читал верстку. К своему, пускай и поставленному на поток, творчеству он относился серьезно.
Таня — Бурков интимно звал ее Таньчик — с самого начала сразила его своим четким, мужским каким-то умом, точностью формулировок, блестящими и оригинальными суждениями по любым литературным вопросам.
Высокая, под 180, худощавая, стильно постриженная и подкрашенная, она почти не пила и подарила писателю Буркову незнакомое ему раньше ощущение соратничества. Единственным, что портило Таню, был низкий, хриплый голос, особенно неприятно он звучал по телефону. Звоня ей, Бурков привычно морщился, как будто вынужден был лепетать любовные пошлости в адрес волосатого, пожившего мужика.
Они встречались у Тани уже шестой год. В обставленной с неким изысканным холодком однокомнатной квартире недалеко от станции метро «Ботанический сад».
С тех пор как Анжела вышла замуж, а Бурков напополам с зятем приобрел отдельную квартиру на Можайском Валу, он все чаще задумывался о разводе. Дома его ничего не держало, у него не было там ничего своего, кроме антикварного письменного стола. Этот стол жене чрезвычайно не нравился, якобы он не вписывался в ее сраные интерьеры. Бурков представил, как после его ухода эта бешеная сука выбросит стол, а то и разрубит топором, как-нибудь изгадит. Ему было жалко.
«Уйду со столом и зубной щеткой», — решил он.
Буркову было пятьдесят два года. Он порядочно устал от жизни. Последние двадцать лет он только зарабатывал и зарабатывал деньги, которые жена и дочь тут же тратили и требовали еще. Анжела, уже замужняя, продолжала обходиться ему в две тысячи долларов в месяц — таков был лимит на ее карточке. Во сколько обходится жена, с которой они даже спали давно в разных комнатах, которая только пила и бегала по салонам красоты, в промышленных количествах закупая косметику, Бурков не хотел думать.
Вчера по дороге домой гибэдэдэшная мразь сорвала с Буркова за какое-то мелкое (вполне возможно, несуществующее) нарушение двести баксов. Бурков был зол, он относился к заработанным деньгам с уважением.
Дома не было никакой еды, кроме йогуртов и закисшей квашеной капусты. В бешенстве Бурков захлопнул холодильник и пошел в спальню. Жена разлеглась там с какой-то белой дрянью на лице и колесиками огурцов на веках. Комната сотрясалась пением Юрия Антонова. На прикроватной тумбочке стоял пустой стакан, на полу валялись бутылки.
Бурков подскочил к жене и принялся трясти ее за плечи. Огурцы упали на свежее белье.
— Ты почему, сука, не убираешь за собой?! — орал он. — Ты почему такая сука? Мать твою, почему?!!
Она, казалось, не слишком удивилась и определенно не испугалась. Мерзкая белая морда скривилась в ухмылке:
— А чего это я буду корячиться, когда у меня домработница есть?
Этот вопрос окончательно вывел Буркова из себя.
