Рене Баржавель
Дороги Катманду
За стеной тумана полыхал пожар. Джейн видела его багровые отблески на ветровом стекле справа сверху. Расплывчатое пятно в рамке ветрового стекла походило на кадр пленки, засвеченной солнцем. Но слева и справа от машины по-прежнему медленно струился грязно-серый туман, как будто машина плыла по реке, в которую целую вечность сбрасывали отходы.
Джейн не знала, где находится, и не представляла, что могло пылать там, за туманом. Она почти забыла, кто она такая. Она больше не хотела знать ничего, совсем ничего, и пусть горит весь мир, пусть он рухнет на нее и раздавит вместе с ее головой все, что она видела, все, что слышала. Внезапно помертвевшее лицо отца, незаконченный жест изумления, слова чужой женщины, ее рука, ее смех, растерянный взгляд отца, неподвижная сцена, навсегда запечатлевшаяся, словно черно-белая фотография, в ее окоченевшей памяти.
Почему она открыла дверь его кабинета? Почему? Опрометью бросилась на улицу, кусая губы, чтобы не кричать, кинулась в свою машину, толкнулась в бампер передней машины, потом в бампер задней, проскрежетала по дверце автобуса цвета запекшейся крови и нырнула в поток серого тумана. Когда это было? Несколько часов, несколько дней тому назад? Для нее не было ни часов, ни дней, вообще не было времени. Она мчалась по улицам, останавливалась, снова трогалась с места, не сводя глаз с задних огней машины перед ней, которая тоже то двигалась, то останавливалась на дне мертвой реки, затопившей город.
Но вот сигнальные огни передней машины остановились в очередной раз и погасли. Она куда-то приехала. Красное зарево на ветровом стекле справа сверху продолжало пульсировать. Из серого потока снаружи доносились приглушенные, словно завернутые в вату, звуки: колокола, сирены, чьи-то крики, чьи-то слова. Джейн выбралась из машины, не заглушив двигателя. Это была спортивная модель с конвейера какого-то завода на континенте, красивый автомобиль лимонного цвета. Туман обволакивал его, словно чехол из грязного брезента. Джейн пошла куда глаза глядят, даже не захлопнув дверцу. Через несколько шагов оказалась на тротуаре и остановилась, наткнувшись на садовую решетку. Двинулась вдоль нее.
Джейн не ощущала ни холода, ни запаха тумана. Она шла вдоль забора, за которым был какой-то дом, потом еще и еще один. И так повторялось снова и снова, ограда, совершенно одинаковая, продолжалась бесконечно. Она не видела ни ее начала, ни ее конца, только три металлических звена одновременно в уголке левого глаза; все остальное тонуло в волнах серой реки.
Ее короткое платье из зеленого шелка, под которым у нее были только оранжевые трусики, совершенно промокло и стало почти прозрачным. Оно плотно облегало ее едва наметившиеся бедра, ее небольшие нежные груди, которые безжалостно стискивал холод. Она шла и шла вдоль ажурной железной стены. Пока не натолкнулась на темную массу, гораздо выше и шире, чем она сама. На ней остановился взгляд стоявшего вплотную мужчины. Ему показалось, что на девушке не было ничего из одежды, кроме тумана. Она хотела обогнуть его, чтобы идти дальше. Он вытянул перед ней руку. Она остановилась. Он молча взял ее за руку, довел до конца ограды, прошел вместе с ней узкой аллеей, затем спустился по нескольким ступенькам куда-то вниз, открыл дверь, легонько толкнул девушку внутрь и закрыл за собой дверь.
В темной комнате сильно пахло соленой селедкой. Мужчина повернул выключатель. На потолке под розовым абажуром вспыхнула тусклая лампочка. Слева вдоль стены стояла узкая тщательно застеленная кровать. Рисунок на белом вязаном покрывале изображал ангелов с трубами. Свисавшая с постели часть покрывала заканчивалась ромбиками с кисточками. Мужчина аккуратно сложил покрывало и повесил его на спинку стула, стоявшего в изголовье. На стуле стоял транзисторный приемник и лежала закрытая книга. Он нажал на черную кнопку приемника, и голоса поющих битлов заполнили комнату. Слушая их, Джейн ощутила что-то вроде внутреннего тепла; это была дружеская поддержка. Она неподвижно стояла у двери. Мужчина подошел, взял ее за руку, подвел к кровати и усадил. Сняв с нее трусики, уложил ее на постель, раздвинул ей ноги. Когда он лег на нее, она закричала. Он спросил, почему она кричит. Не зная, что ответить, она замолчала.
Битлы перестали петь. Вместо песни по радио теперь звучал печальный размеренный голос. Это выступал премьер-министр. Джейн молчала. Мужчина на ней негромко пыхтел, старательно отдаваясь наслаждению. Прежде чем премьер-министр приступил к плохим новостям, мужчина затих. Через несколько секунд он вздохнул, слез с нее, вытерся оранжевыми трусиками, валявшимися возле постели, подошел к столику, стоявшему возле газовой плиты, вылил в стакан остатки пива из бутылки и выпил.
Потом он вернулся к постели, осторожно прикасаясь к Джейн и бормоча что-то ласковое, заставил ее встать, поднялся с ней по нескольким ступенькам, довел до конца узкой аллеи, проделал еще несколько шагов вдоль ограды и осторожно подтолкнул в туман. Еще несколько мгновений она виднелась в белесой массе, словно зеленоватый призрак, потом пропала.
***
Свен находился в Лондоне уже две недели. Здесь закончился первый этап его путешествия. Он не знал города, но ему удалось найти убежище у друзей, супружеской пары немецких хиппи, которые познакомили его со злачными местами Лондона. Они сами поселились в Лондоне только потому, что это был город их юности; Свен же покинул свой дом для того, чтобы добраться до гораздо более далеких мест.
Каждый день после обеда он отправлялся в Гайд-парк, садился где- нибудь под деревом и раскладывал на газоне вокруг себя множество разных предметов: картинки с цветами и птицами, изображения Будды, Иисуса, Кришны, мусульманского полумесяца, печати Соломона, свастики и египетского креста, там были и другие портреты и религиозные символы, нарисованные им самим на листках разноцветной бумаги, а также фотографии Кришнамурти, молодого и красивого, словно Рудольф Валентино, и Гурджиева, выделявшегося гладко выбритым черепом и казацкими усами. Эти пестрые бумажки казались цветами на зеленом газоне и соответствовали, по его представлениям, радостно цветущему многообразию Единой Истины. Истины, в существовании которой он был уверен и которую мечтал познать. В этом заключались смысл его существования и цель его путешествия. Он оставил родную Норвегию, чтобы отправиться искать Единую Истину в Катманду. Лондон был первой остановкой на его пути. Катманду находился на другом краю Земли. Чтобы продолжать путешествие, ему нужно было иметь хотя бы немного денег. Среди его разукрашенных бумажек лежала дощечка с надписью: «Возьмите картинку и оставьте монетку для Катманду». Он ставил на дощечку пустую консервную банку и садился на траву, опираясь спиной на ствол дерева. Затем начинал петь написанные им самим песни, лаская струны гитары. Это были песни почти без слов, и в них постоянно повторялось: Бог, любовь, свет, птицы, цветы. Для него все эти слова означали одно и то же. И их общий смысл он надеялся обнаружить в Катманду, самом святом городе мира, где встречались все религии Азии.
Проходившие мимо англичане не представляли, где находится Катманду. Некоторые были убеждены, что слово, написанное на дощечке, было именем парня со светлой бородкой и длинными волосами, красивого, каким должен был быть Иисус-подросток в самые загадочные годы своей жизни, когда никто еще не знал, кем он был. Может быть, он просто таился в те годы, спасая свою жизнь, слишком нежный и слишком прекрасный, пока не стал человеком достаточно жестким, за что его прибили к кресту. Несколько секунд прохожие вслушивались в ностальгическую песню, из которой понимали только несколько слов, хотя там других и не было. Они разглядывали парня, светлого и красивого, с короткой золотистой бородкой, с длинными волосами. У его гитары был стерт лак в том месте, по которому он отстукивал ритм пальцами правой руки, а вокруг себя он аккуратно разложил картинки, раскрашенные в десятки цветов. Прохожие чувствовали, что нечто непонятное ускользало от их понимания. Покачав головой и испытывая нечто вроде угрызений совести, они бросали в консервную банку несколько монеток прежде чем уйти и быстро забыть как облик этого парня, так и мелодию его песни, чтобы ничем не нарушить привычное течение своей жизни. Некоторые поднимали с земли раскрашенный клочок бумаги и уходили, не представляя, зачем они это сделали. Теперь, лишившись соседства других листков, он казался не таким уж жизнерадостным. Он был как цветок, бесцельно сорванный с клумбы, который, оказавшись в руках, становится какой-то бесполезной мелочью, к тому же, умирающей. Они уже жалели, что взяли эту бумажку, но не знали, как от нее избавиться. Одни складывали ее и совали в карман или в сумочку. Другие торопливо бросали ее в мусорную урну.
