Джулз Денби - История Билли Морган

Я хочу поблагодарить за неоценимую помощь и поддержку Джона Уильямса, Пита Эйртона и всех сотрудников издательства «Serpent's Tail», Кейт Гордон, доктора Кристин Элвин, Нину Баптисте, Кулбира Сингха, Трейси Критчли, Джоди и Криса, Шейлу Маклин и Айзека Маклин-Суэйна, Донельду Маккечни, Ника Сирза, Джона Коннолли, Джулию Уоллис-Мартин, Пятнашку-Александра и мисс Жемчужину Дракона.

Спасибо всем моим читателям: я очень тронута вашей преданностью, одобрением и поддержкой.

Благодарю также всех неназванных – они знают, о ком я говорю: спасибо вам, братья. Спасибо и тем, кого уже нет среди нас; покойтесь с миром.

С благодарностью и почтением к Богине, как всегда.

Я знаю, эта женщина в окне – я, хотя она не похожа на меня. Румяная красавица, очень худая; легкие белокурые волосы стянуты заколкой. На вид усталая и несчастная; губы сжаты, в уголках залегли складки. У меня волосы темно-русые, с серебряными нитями, короткие и волнистые, они выступают на лоб мыском. Я крепкая, коренастая, и кожа у меня изжелта-белая, почти перламутровая. Мои глаза не похожи на ее бледно-голубые с покрасневшими веками – у меня они серые, с зелеными крапинками вокруг зрачков. Глаза моего отца.

Но я знаю, она – это я; я знаю, это я смотрю на неистовый дождь, стучащий в окно, в то время как я (она) моет посуду, надев розовые резиновые перчатки, – я так никогда не делаю. Я снова в старом доме в Вест-Боулинге, смотрю на мощеный задний двор, на узкую шестифутовую клумбу с чахлыми розами, торчащими из серой унылой городской почвы. Бедный, запущенный район; трущобы. Неухоженный дворик, стены испещрены надписями. Я вздыхаю и ладонью отбрасываю со лба прядь гладких желтых волос.

Я смотрю на себя со стороны, чуть сверху. Я плыву в Дожде, глядя на свой рот, открытый в беззвучном крике ужаса, на глаза, эти чужие голубые глаза, потрясенное неверие сменяется в них ужасающим узнаванием, а ливень смывает землю с торчащей из клумбы руки, безвольной, белой, как кость. Почва медленно расступается и обнажает страшное безжизненное тело; во рту глина с песком, глазницы забиты перегноем. И хотя я знаю, что тело пролежало здесь много лет, оно, точно какие-то омерзительные мощи, не разложилось. Я склоняюсь над раковиной и рыдаю, понимая, что ужасный секрет, который я так долго хранила, ныне раскрыт всем, и жизнь моя кончена.

Беззвучные рыдания переходят в хриплый крик, и я просыпаюсь. Я всегда просыпаюсь в этом месте. Всегда.

Меня зовут Билли Морган. Меня зовут Билли Морган.

Я – убийца.

Какого черта я это делаю? Понятия не имею. Печатаю всю эту ерунду, навеки вверяя ее черному и белому, дерьмовым «Тайме Нью Роман», четырнадцатым кеглем (да, он огромный, но я немного близорука). Может быть, мне нужно исповедаться, как в дрянных фильмах – «прежде чем прикончить тебя, Бонд, я расскажу, почему замочил президента и…» Чушь собачья, я всегда так считала. Избавься от этого дерьма и смывайся с бриллиантами. И тем не менее поглядите: вот, я сижу и стучу по клавишам. А ведь это небезопасно, кто угодно может добраться до моей писанины. То есть вы наверняка читали о преступниках… Боже, это смешно… Можно подумать, я не такая, как те, что попали под суд, когда в их компьютерах обнаружились «неопровержимые улики», а ведь они были уверены, что избавились от улик, считали себя в безопасности. Лекки всегда говорит, с глубокомысленным видом поджимая накрашенные губы, что люди, которые не разбираются в компьютерах (уж она-то, конечно, разбирается!), считают, что если вы что-то удалили, значит, оно исчезло, растворилось в эфире, развеялось, пепел по ветру. Затем, для пущего эффекта, она делает паузу, слегка покачивая головой, широкое смуглое лицо многозначительно. А на самом деле, говорит она, широко раскрыв глаза, нет. Ничего вы не удалили. Приходит какой-нибудь прыщавый вундеркинд и запросто извлекает все это добро из вашего жесткого диска, где оно притаилось, спряталось среди жужжащих и потрескивающих внутренностей компьютера. О да, самодовольно говорит Лекки, люди бывают так глупы!

Это всегда вызывает у меня улыбку. Она думает, я улыбаюсь ее мудрости и проницательности, ее глубокому пониманию человеческой натуры. Вообще-то я невесело усмехаюсь нелепым воспоминаниям о собственной чудовищной, ошеломительной глупости; своей ошибке, своему невероятному, полному падению.

Бедная Лекки. Я люблю ее, правда. Как говорится: блаженны неведущие, Боже благослови ее, ибо она ничего не знает.

Понимаете, всякий раз, когда у меня возникало побуждение исповедаться, поговорить об этом, несмотря на риск, я принималась печатать или – до того, как обзавелась компьютером, – записывала в дневник. Но эта рукопись или как ее еще назвать – в общем, то, что вы сейчас читаете, кем бы вы ни были, – это не просто рукопись, это моя попытка понять, все разъяснить. То есть до того, как я умру или удеру на Таити, как Гоген, – и исчезну. С этим тоже нужно разобраться. Под моей кроватью стоит запертый стальной ящик с растрепанными засаленными блокнотами, разных размеров, форм и цветов, заполненными моими неразборчивыми каракулями. К ним добавились всякие дискеты, история моего знакомства с компьютерной культурой. В них тоже полно каракулей, только напечатанных на компьютере. Все заперто на замок, а ключ хранится в замусоленном китайском шелковом мешочке, таком потрепанном, что его уже не отдашь на благотворительную распродажу; мешочек лежит под матрасом. Слишком очевидное место, я знаю, но видит бог, я не желаю, чтобы полицейские перетрудились при обыске. Иногда я думаю, что надо бы перепрятать ключ получше; может, в паз в стене за выключателем – в былые времена парни обычно прятали туда заначки. Но мне не хочется заниматься ерундой, напрягаться, развинчивать выключатель всякий раз, когда понадобится ключ, да и не слишком меня это беспокоит.

Теперь мне уже не о чем волноваться. Мне сорок шесть, чего мне беспокоиться? Иногда я думаю: это чудо, что я вообще жива; я не обращаю внимания на Лекки, донимающую меня разговорами о том, что я должна покрасить волосы, чтобы избавиться от седины, и еще сделать маникюр. Побаловать себя, как она это называет. Точно я младенец, если бы младенцы тратились на косметологов и ароматерапию.

Мне нравится этот ящик, он был дедушкин. Армейская вещица, на ней по трафарету написано его имя: майор У. Э. Дж. Морган. Уильям Эдвард Джордж Морган. Он был первым Биллом в нашем роду, затем мой отец и я, Билли. Не Вильгельмина или что-то в этом роде, нет. В свидетельстве о рождении так и записано – Билли. Отец, вопреки желаниям моей матери, настоял, чтобы меня назвали Билли: отчасти по семейной традиции, отчасти в честь Билли Холидей.[1] Это была его любимая певица, единственная джазовая певица с голосом, точно мягкий, потертый бархат. Мама хотела назвать меня «как-нибудь женственно», как мою старшую сестру Дженнифер, но в первый и последний раз папе удалось ее переспорить. Маму это не порадовало, а когда она злится – ну, в общем… Мне оказали холодный прием в этом мире и, видимо, неслучайно.

Я люблю этот старый потрепанный ящик, он напоминает мне о детстве, о комфорте, безопасности, старых добрых временах, о папе. Мой дед, его отец, умер, когда мне еще не было пяти, а вскоре умерла и бабушка; мамин отец умер, когда она была подростком, а ее мама, с которой она никогда не ладила, жила в доме престарелых в Скарборо и умерла – должно быть, от скуки, – когда мне было шестнадцать. Еще у мамы был брат, дядя Артур и его семья, но они жили на юге, так что мы их редко видели, да и не слишком-то жаждали, они вообще-то высоко взлетели. Стыдились своего происхождения – дядя А. даже говорил, дескать, нет, что вы, он не из Брэдфорда, вообще-то он из Хэррогейта; такой вот снобизм, дальше некуда. Так что мама, Джен и я фактически жили сами по себе, довольно замкнуто.

Ящик – это все, что осталось мне от отца; он хранил в нем свои бумаги, доставал из него сургуч и опускал в пахучую красную лужицу странную медную печать. Папа награждал меня «дипломами» – за то, что была хорошей девочкой, подросла на один дюйм и помогала мамочке. Он плавил сургуч, капал им на бумагу, и мы ставили печать – получалась официальная бумага.

Я очень любила папу, очень. Я любила и маму конечно же, но папочка… Папа все превращал в мечту, он был валлийцем, читал мне «Нарнию»[2] и стихи, которых я не понимала; их автором, по его словам, был мистер Томас.[3] Я помню запах виски, табака и его лосьона после бритья «Олд Спайс», – капелька шалтай-болтайса никогда не повредит, милая, – и папины серые глаза обращались к туманным далям и свободным женщинам.