И свой дом я люблю. Это прекрасный дом, я потратила на него немало времени, чинила, восстанавливала то, что поломали бывшие владельцы, которые покрасили дубовые балки сиреневой эмульсией и оклеили пол в спальне пурпурным полихлорвинилом. Теперь он светлый и открытый, сплошь натуральное дерево и камень, большой и упругий красный диван перед живым пламенем газового камина. Мне кажется, дом ужасно уютный, не слишком минималистский, не слишком современный. Мне нравятся заросшее деревьями кладбище и маленькая замшелая церковь по соседству. Я не боюсь мертвых; живые пугают меня куда больше, это точно.
Я повесила на стены фотографии отца; я спасла их от мамы, она была только рада от них избавиться. Свои работы я вешать не стала – не хочу этого делать, для меня это все равно что напрашиваться на комплименты. Ну знаете, когда кто-нибудь подобострастно говорит: «Какие милые картины, кто их нарисовал? Вы? Замечательно…» Это все равно, что заявить – ах, посмотрите на мое мастерство, я – художник; но, если честно, они лишь слабый намек на то, кем я могла бы стать. Они не первоклассные, не настоящее искусство, но я могла бы этим зарабатывать на жизнь, я почти уверена. Но тогда мне пришлось бы покинуть Брэдфорд; отправиться в Лондон или Сент-Ив; за море, это было бы лучше всего.
Но я никогда не покидала город. Это моя судьба. Брэдфорд, странный, противоречивый, жестокий, переменчивый Брэдфорд – сцена моей жизни, часть меня, того, что со мной случилось, того, кем я стала.
В оправдание я могла бы сказать, что у меня было ужасное детство, но это неправда. В материальном плане у меня все было в порядке. У мамы была хорошая работа в местной администрации; да, она работала секретаршей. Достойная работа, как она всегда заявляла: она не какая-нибудь вертихвостка-машинистка, как Та Женщина. Мама работала с парой «джентльменов» из архитектурного департамента. По-видимому, они были художниками, так как интересовались барочными церквями Йорка и имитациями классических фасадов в Хаддерсфилде. Выйдя на пенсию, мама вступила во всевозможные клубы и объединения – бридж, благотворительность, керамика (ненадолго, это слишком грязно), литература (Кэтрин Куксон[7] или что-то в этом роде – никакого сквернословия, ничего непристойного; все книги, разумеется, исключительно для отдыха), гольф, экскурсии по знаменитым садам и, даже (господи помилуй) – «танцуем сальсу, для тех кому за пятьдесят». Для этого она купила новые туфли, серебристые, с каблуками в два с половиной дюйма – то, что она считала «практичным каблуком», она могла бы штурмовать Эверест на этих чертовых каблуках, – и замечательную помаду «Ревлон». У нее не было ни минуты свободной, и ей это нравилось. Вообще-то, как вы могли догадаться, размышлять она не любит.
Джен старше меня почти на восемь лет (я, в отличие от нее, была незапланированным ребенком, чистая случайность после пары лишних порций джин-тоника), нашла работу, едва бросила школу в шестнадцать. Теперь живет в Канаде, в Калгари, с мужем Эриком и Девочками, Черил Энн и Тиффани Джейн, моими племянницами. Я видела Девочек всего два раза, когда они приезжали в «старую добрую Англию». Во время первого визита Черил было около трех, а Тиффани была грудным младенцем. Черил верещала как баньши,[8] когда я к ней приближалась, а мама, Джен и Лиз (новоявленный специалист по детям) поджимали губы и качали головами в унисон, точно хризантемы на ветру. Или хризантемы на мертвых розовых стеблях, в случае Лиз. Во второй раз, примерно восемь лет спустя, Девочки были очень вежливы. Я бы и рада сказать что-нибудь теплое, да не могу.
Джен эмигрировала почти сразу же после грандиозной меренговой свадьбы с этим Эриком, аристократом-дегенератом. И слава богу, спасибо им за это. Джен пошла в маму – классическая блондинка с пышными формами, крошечными ручками-ножками, голубыми глазами и кожей цвета персиков со сливками. Подобно матери, она располнеет, и красный венозный рисунок придаст ее гладким щекам сходство с мрамором. Но Джен знает, как с этим справляться: она теперь истинная леди Шанель, работает в огромном магазине в гигантском торговом центре. Она поспешно вооружается зеленоватым маскировочным карандашом, нейтрализующим признаки старения, или «Creme de La Мег», миллион баксов за баночку, чтобы разгладить намечающиеся морщины. А если все это не подействует, как оно обычно и бывает, всегда найдется елейный пластический хирург с магическим скальпелем; Северная Америка – родина бесчисленных подтяжек лица, ухмыляющихся черепов, увенчанных белокурыми локонами. Точно косметический король Кнут,[9] Джен противостоит течению времени.
Для Джен косметология – религия, священная мантра; первая ее работа – «консультант по красоте» – продавщица в салоне «Эсти Лаудер» – в ныне закрытом городском универмаге. Она была – здесь подходит только одно слово – в экстазе. Точно преображенная святая Тереза.
Думаю, она получила работу, потому что ее боссы заметили религиозный пыл в ее блестящих глазах, когда она убеждала их, что это ее призвание. Под наманикюренными руками Джен старые, прыщавые, с жирной и сухой кожей обретут спасение. Эти бедные отчаявшиеся женщины найдут священный Грааль красоты, утраченной женственности. Мужчины будут восхищаться ими, женщины – завидовать. Они снова станут любимы. Святая святых – будь благословенна, Дженнифер, эти женщины смогут дышать, поскольку осмелились бросить вызов злому тирану – зеркалу и узрели свои новые фасады, свежевыкрашенные в одинаковый бежевый (Джен не занималась черными женщинами – «не ее конек»), их глаза – законченный шедевр в осенних коричневых тонах, их губы сочатся от красно-коричневого жира, точно они объелись жирным мясом – будь благословенна. Святая Дженнифер молится за нас, возвращает нам женственность…
В ней-то все и дело. В женственности. Мама и Джен ею одержимы. Худшее, что они могли сказать о ком-то, – она не слишком женственна. Их жизни вращались вокруг этой жесткой концепции – женственности, тем более что мама после развода больше не выходила замуж.
Это был дом женщин, даже собака Крошка, йоркширский терьерчик, которой мама любила повязывать бантик из шотландки, была женского пола. Мужчины иногда входили в святилище, но никогда в нем не оставались. Даже на одну ночь, насколько я знаю. Сперва я служила ей оправданием – моя младшенькая, она очень расстроена, она так любит своего отца, бедняжка – я слышала их голоса, доносящиеся из холла, когда какой-нибудь страждущий любви Лотарио пытался заключить в объятья мамочкины формы, обтянутые персиковой двойкой, ее драгоценные жемчужины сверкали, как капли света в надвигающихся розовых сумерках, а Крошка жалобно тявкала у ее затянутых в нейлон щиколоток. Я зажимала рот рукой, чтобы не захихикать, вспоминая, что она говорила об этом мужчине до его прихода, пока его дрянной автомобиль стоял у дома в легкой дымке дождя, от которой все казалось серым и мягким.
«Не знаю, почему меня беспокоит то, что я не… Джен, милая, подай мне шарф, на улице сыро. – Тяжкий вздох, пальчиками взбить перманент. – Он совсем не то, что надо, я уверена, опять терпеть эти мерзкие плотские домогательства Чарли, весь вечер. Мужчины! Тем не менее Лиз права, не могу же я все время сидеть дома, я сойду с ума. Дикки зайдет? Ну, я надеюсь, ты не позволишь никаких глупостей – ты ведь знаешь, чем это заканчивается, посмотри на бедную Стеллу Пэрриш, она стала огромная, как дом, и что-то я не вижу кольца на ее пальце, а? Нет, Билли, не сейчас. Узнаешь, когда подрастешь, это крест для женщин – мужчины. Ты слышишь? Жмет на гудок, как таксист какой – понимаешь, о чем я? Как вульгарно. Ну… – Чмок-чмок, поцелуи. – Я ушла, не ждите меня, девочки, сегодня будний день, не забывайте».
Они никогда не задерживались. Мама выходила с ними, одна или вчетвером, со своей подругой Лиз, с которой дружила еще со школы, на пару свиданий, а затем отделывалась от них, как от поношенного платья. Ей куда больше нравилось ходить в кино или на танцы с Лиз, разодевшись в пух и прах. Лиз развелась с мужем Тедом после четырех лет брака, когда неожиданно пришла домой и обнаружила, что он трахает в супружеской постели ее сестру – в особой экипировке. Об этом рассказывали свистящим шепотом, с поджатыми губами и многозначительными взглядами. Я всю жизнь думала, что же в тот момент пережили бедный ублюдок и неупоминаемая сестра Лиз? Должно быть, до смерти перепугались. Так или иначе, эти ужасные мужчины связали Лиз и маму, это был их боевой клич. Веселые подружки, так они себя называли. Пара веселых разведенок.
В те дни в этом не было никакого подтекста – но я и в самом деле думаю, что мама была бы гораздо счастливее, если бы вышла замуж за Лиз. Лиз, с ее плотной шапкой угольно-черных, жестких волос, обезьяньими, табачно-карими глазами, бледными усиками и желтоватым, «испанским» цветом лица, увешанная звенящими золотыми браслетами, с крестом на цепочке (хотя и без Христа на нем: ей хотелось выглядеть по-европейски, католичкой она, к счастью, не была) постоянно присутствовала в нашем доме, хотя предполагалось, что она живет одна через несколько улиц от нас, в аккуратном коттедже, провонявшем пепельницами и освежителями воздуха. В те дни женщина с сигаретой считалась невероятно изысканной; верх соблазнительности – глубоко затянуться, глядя на свою жертву, затем резко выдохнуть и сказать своему оцепеневшему от дыма обожателю: ну, что ж, продолжай, если иначе никак.
