Марсель Байер - Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают

Двадцать лет прошло с тех пор, как летом 1989-го от Берлинской стены начали откалываться кусочки, осенью того же года она зашаталась, а в ночь с 9 на 10 ноября (через несколько недель после того, как седьмого октября Германская Демократическая Республика отметила сороковую годовщину со дня своего основания) окончательно пала.

Седьмое октября 1978 года. До этой даты мы, согласно разрешению на выезд, должны были покинуть ГДР. У моей матери к тому времени было четыре дочери, младшей едва исполнилось несколько месяцев. С 1974-го она четыре раза подавала заявление на выезд. Рассмотрение затягивалось на месяцы, а иногда и на годы. Три раза приходил отказ. Моя мать была театральной актрисой. Потсдамский театр имени Ганса Отто был последним местом, где она работала по специальности. В годы смутного ожидания ей не разрешалось играть на сцене. Это называлось «запрет на профессию». Матери приходилось разносить письма и работать садовницей на кладбище. Видимо, на такой работе у человека, собиравшегося покинуть республику, по мнению властей, было меньше возможностей распространять вредоносную идеологию. Соседи и школьные учителя как бы невзначай задавали нам, детям, вопросы про нашу частную жизнь. Это называлось шпионить. Мать, оберегая наш по-детски наивный взгляд на мир, не делилась с нами своими убеждениями и планами, не говорила о своей заветной мечте. О заявлениях в Министерство внутренних дел ГДР и о причинах, по которым нам предстояло поменять наш привычный жизненный уклад, мы тоже ничего не знали. Все мое детство проходило под знаком скрытности и недоверия. Не стало исключением и шестое октября 1978 года — день нашего переезда с Востока на Запад. На последнее заявление матери ответили положительно, ведь она якобы собиралась обручиться с жителем Западного Берлина. Брак предполагался фиктивный: женихом должен был стать совершенно незнакомый человек. Это называлось «помощь в эмиграции под видом воссоединения семьи» — маленькая лазейка для бегства на Запад. Последние дни перед отъездом мы жили у бабушки в берлинском районе Рансдорф. В 1938 году ее по причине еврейского происхождения отчислили из аспирантуры Берлинской академии художеств. Двумя годами раньше она отвергла предложение отца эмигрировать вслед за старшим братом в Америку. Бабушке больше пришлась по душе Италия, где можно было полюбоваться на произведения старых мастеров. Она была ярой коммунисткой и потому в 1950 году на последнем месяце беременности вместе с двумя внебрачными детьми (расовый закон запрещал ей выйти замуж за их отца) вернулась в Берлин. Бабушка ни за что не хотела жить в буржуазном Вестэнде, где прошло ее детство, — она была идеалисткой и направилась прямиком в советскую зону. Там в середине шестидесятых на девятнадцатом году жизни погиб ее сын. Вскоре младшей дочери исполнилось восемнадцать, и она бежала на Запад. Сама бабушка вряд ли страдала от притеснения со стороны властей ГДР: как «жертва нацистского режима» она, наоборот, пользовалась множеством привилегий, в том числе свободой передвижения, которой были лишены ее дети. Она ездила к братьям в Америку, Ливан и Висбаден, навещала друзей и родных в Париже, Тель-Авиве и Лондоне. Об изменении ее политических взглядов в пользу христианской или буржуазной демократии не могло быть и речи. Бабушка не переставала идеализировать коммунизм. Для нее он был синонимом социальной справедливости. Вероятно, она не понимала, почему ее дети не хотели жить в ГДР.

Шестого октября 1978 года незнакомец из Западного Берлина заехал за моей матерью и ее дочерьми в Рансдорф, пересек Борнхольмский мост и в тот же день отвез нас в пересыльный лагерь Мариенфельде. Несмотря на то, что мой роман «На реках вавилонских» никак нельзя назвать автобиографическим, в нем все же отразились некоторые впечатления от той «пограничной ситуации», через которую нам пришлось пройти, и от вышеупомянутого учреждения для беженцев — своего рода перевалочного пункта между Востоком и Западом. Впрочем, многие детали, живо запечатлевшиеся у меня в памяти, так и не вошли в четко структурированное четырехголосное повествование, ни один из рассказчиков не упоминает их в своей истории. О многом тогда нельзя было говорить открыто. Я это чувствовала, хотя знала еще очень мало. Даже когда мы перебрались на Запад, где, казалось, было безопасно, в течение долгого времени о самом главном следовало молчать. Половина друзей моей матери в начале семидесятых бежали на Запад. Каким образом кто бежал я в основном узнала только с приходом к власти Гельмута Коля и началом его реформаторской политики. Я даже не знала, как бежали моя родная тетя и наши ближайшие друзья, с которыми я ребенком делила кров в свободном Западном Берлине. С одной стороны, пути бегства хранились в тайне из чувства ответственности и такта, с другой стороны — из осторожности и страха. Как бежал мой отец в 1975-м? Этого я не знаю до сих пор. И не узнаю никогда, потому что в 1987-м он умер, так, по-видимому, никому об этом и не рассказав.

Мы думали, что нас встретит золотой, солнечный и свободный Запад, но осенью 1978-го в пересыльном лагере Берлин-Мариенфельде он открылся нам совсем с другой стороны. Лагерь был окружен высокой стеной с колючей проволокой, за обитателями (для их же защиты) велся круглосуточный надзор. Каждое утро, идя в школу, мы миновали вахтера и турникет, продукты питания выдавались по талонам. В самом лагере было еще карантинное отделение, куда нас поместили сразу после прибытия и продержали целую неделю, дабы убедиться, что мы не больны инфекционными заболеваниями. В зависимости от времени года — то лило, то моросило, то морозило. В школе нас обзывали «лагерными», на школьном дворе били, отлучиться мы могли только после предварительного уведомления. Месяцами с нами никто не хотел дружить: ни один сверстник не ходил к нам в гости и не приглашал к себе, не с кем было отмечать дни рождения и встречать Рождество. К тому времени несколько друзей моей матери уже обосновались в Западном Берлине, но ни у кого из них не было возможности разом приютить у себя пятерых — так мы застряли в лагере почти на девять месяцев. Каждый день мы писали письма родным и близким: подруге из района Адлерсхоф (несколько километров по прямой в восточном направлении), бабушке (несколько километров по прямой в восточном направлении), отцу нашей старшей сестры (несколько километров по прямой в восточном направлении). Через месяц изолированного существования тоска по прежней жизни стала невыносимой. Хотелось обратно туда, где мы были полноценными членами общества.

Мать в первые же недели адаптационного срока поняла, что положить конец детским страданиям сможет только светло-зеленая бумажка — гостевая виза. Она написала заявление, в котором просила выдать ей и четырем ее дочерям десятидневную визу на рождественские каникулы, и отнесла его на Йебенштрассе, за вокзалом Цоо. В начале декабря пришло невероятное известие: нам дали визу! Больше никаких препятствий: можно было просто сесть на городскую электричку, проехать несколько километров до вокзала Фридрихштрассе и пересечь границу. Мы не могли дождаться наступления зимних каникул и строили планы, как накануне обратного отъезда поменяемся местами с нашей подругой из Адлерсхофа: пограничники ничего не заметят, ведь на детских пропусках нет фотографий. Адрианна вместо меня пройдет по лабиринту «дворца слез», поживет среди моих сестер, которых знает с детства, спокойно посмотрит Запад, а через несколько недель, когда вся семья снова поедет в Восточный Берлин, вернется к родителям и в школу. А я уеду обратно. Было бы здорово! Больше всего на свете мне хотелось притвориться этой подругой и вновь пожить прежней жизнью: посидеть за знакомой партой, побродить по одичалому бабушкиному саду, встретиться с дорогими сердцу людьми…

Но вышло иначе. Вечером накануне отъезда мы собрали свои ранцы. Каждой семье полагалось два солдатских ранца из мешковины цвета хаки, обшитые шкурой. Различался только цвет этой шкуры — на одном была коричневая, а на другом пестрая. Рано утром нас разбудил громкий шум: мать металась по комнате и переворачивала все вверх дном. Не услышать было невозможно — мы все жили в одной комнате площадью восемнадцать квадратных метров, где умещались три двухъярусные кровати, стол, четыре стула и шкаф. Это была крошечная квартирка в новом блочном доме, построенном из собранных в пятидесятые годы обломков. Вторую комнату занимала русская семья из трех человек. Мать сильно нервничала. Она что-то искала, то и дело сдергивала одеяла, распахивала дверцы шкафа, рылась в одежде, хватала книги, листала их и роняла на пол. В отчаянии мать опустилась на колени и стала шарить под кроватями, но выгребла оттуда только башмаки, пыль и пустую пачку от сигарет. В ответ на вопрос, что случилось, она крикнула, чтобы мы немедленно принимались за поиски — пропала виза. Мы не подозревали в краже ни русскую семью, ни управляющих лагеря, у которых были ключи от всех квартир, хотя над кроватями и висели плакаты с предупреждением, что надо держать рот на замке — среди жителей лагеря могут быть доносчики. Ребенком я не придавала им особого значения, к тому же я и без того знала, что никому из окружения нельзя доверять. Мы тут же соскочили с кроватей и принялись ползать по полу, переворачивать полосатые матрасы и перетряхивать постельное белье в бело-синюю клеточку. Мы искали на общей кухне и в школьных портфелях… Посмотрели даже в чемодане под кроватью и в другом, на шкафу. Листочка формата А5 нигде не было. Квартира была небольшая, и вещей у нас было не очень много, но визу мы так и не нашли. Мать просто куда-то «замылила» (именно так мы это называли) наш самый ценный документ. Видно, не получится проехать несколько километров на восток и провести рождественские каникулы по ту сторону Стены. Или все-таки получится?