Шамай Голан - Неодолимая слабость

Дверь была заперта, но ключ не подходил. Вернее, замок оказался новый. Свет на лестнице погас. Сегал в свое время сам настоял, чтобы освещение выключалось скорее. Он провел пальцами по холодным металлическим бороздкам. Ключей, собственно, было три. Он заказал по одному для Ханны, для сына, для себя. Теперь от его ключа нет проку.

Пальцы Сегала коснулись бронзовой таблички. Даже на ощупь он понял: его имя все еще выгравировано здесь — как в былые времена. Он ведь хотел удивить своих — войти вдруг и сказать: «Вот я и дома». Но ключ, ключ…

Он нажал кнопку звонка, подождал, затем постучал — пальцем, а потом и кулаком. Снова и снова он щелкал выключателем, и яркий свет каждый раз ослеплял его.

Если б они переехали отсюда, таблички бы не было. А ведь он отсутствовал лишь несколько дней!

Он присел на ступеньку, положил руки на колени и устроил на них свой лоб. Снизу сквозило, — должно быть, из открытой двери парадного. Веки налились тяжестью. Ему виделось, как Авнер встает с задней парты и задает вопрос — сперва говорит «учитель Сегал», а напоследок «кто знает…». Уже тогда зарождалось противостояние между отцом и сыном. Все же его искали. Дали объявление в газету. «Если кто-то знает местопребывание… — писали они. — Ушел в полдень. Бесследно исчез…» Даже фото напечатали. Двадцатипятилетней давности. Волосы у него тогда были черные, гладкие, переходили в бакенбарды — как у художников. Может, они тогда подшутили над ним, мать и сын. Как дома. Порой Сегал накрывался газетой и устраивался дремать в кресле, а они стояли рядом и крутили ручку радиоприемника — все громче, громче, пока он не вскакивал в испуге и не ускользал в спальню.

Сегал снова склонил голову к коленям. Свет опять погас. Темнота. И ни души в этом темном коридоре. Они должны были дожидаться его. Отец возвращается домой. А здесь ветер дует снизу, пронизывает до костей — как будто сговорился с этими двоими… Сегал поднес ладони ко рту, подышал на них и прижал к щекам, пытаясь их немного согреть. Знакомый жест. Сегалу слышится нежный голос маленького Авнера:

Сын поет, Сегал смотрит на мальчика счастливыми глазами. Но Ханна заставляла сына обрывать эту песенку, которой его учили в детском саду. Потому что ожидались важные посетители. По вечерам в пятницу здесь собирались писатели, поэты, критики. Пили тепловатый пунш и обсуждали какую-нибудь новинку, последнюю книжку очередного модного стихотворца…

Но вот шаги. Легкие шаги — он их помнил. Ее шаги. Но чья же тяжелая мужская поступь? Слышится смех — ее голос все еще звонок, как колокольчик. Авнер смеется басовито, глуховато, смущенно. Как влюбленный, которому хочется понравиться своей девушке. Сегал встал, одернул полы пальто и провел пальцами по щекам, словно желая стереть недавно отросшую щетину. Стены были голыми и гладкими, спрятаться негде, вниз пути нет. Он бессильно прислонился к стене, тело его обмякло…

Когда они заметили его, смех тотчас оборвался. Ханна выдернула свою руку из ладони сына. Авнер недоуменно посмотрел на мать, но затем заметил Сегала.

— Зачем ты стоишь здесь, перед дверью… — проговорила Ханна, запинаясь.

Сегал оперся лопатками о стену и как-то нерешительно указал пальцами на бородку ключа. Свет в коридоре снова погас, но они не стали его включать. Авнер нашарил замочную скважину и отпер дверь. Как это делал обычно его отец, он посторонился и пропустил мать вперед. Сегал вошел следом, рука его коснулась плеча жены. Ханна сняла пальто и, не глядя на мужа, молвила:

— Вот ты и вернулся.

В ее голосе не было радости.

Сегал не ответил. Не стал даже снимать пальто. Он просто поставил саквояж у ног, а затем посмотрел на сына.

— Что будешь пить? — спросила Ханна.

Все так, как обычно по пятницам: гости рассаживались вокруг низкого стола, а Ханна спрашивала, кому чай, кому кофе.

Авнер прошел на кухню, налил в чайник горячей воды и очень аккуратно вытер дно, после чего поставил чайник на плиту и зажег газ.

— Совсем как отец, — усмехнулась Ханна, кивнув в сторону сына. Затем она поставила на стол стаканы. — Но больше не надо будет этого делать: видишь, твой отец вернулся домой.

Сегал почувствовал насмешку в ее голосе. Авнер потупился.

— Вернулся домой, — повторил он, и в его словах прозвучала обида.

— Мы начали, как бы это сказать… ну привыкать к этому, — проговорила Ханна и взглянула на мужа. Тот кивнул, соглашаясь. — Понимаешь, фильм был смешной, вот мы и смеялись…

Сегал снова кивнул и посмотрел на жену как-то исподлобья. Ее волосы казались каштановыми, но ближе к корням обнаруживалась седина. Сейчас прическа была новой: волосы собраны наверху, их держит заколка. Ханна смотрела прямо ему в глаза, с вызовом. Кто еще покусится на эти избытки плоти? Варикозные вены на ее голенях синели при искусственном освещении — как будто любовник щипал ее до синяков. Но в пятницу вечером больше уже никто не приходит. Может быть, она теперь не нуждается в этих людях. У нее есть сын, и он окружает ее заботой, она за ним как за каменной стеной.

— Пытаюсь понять, — ответил ей Сегал. — Ага, нечто новенькое, — добавил он, указывая на прическу.

Но буквально сразу же он отступил на шаг и машинально взял саквояж. Возможно, он хотел дать понять: он гордится тем, что пришел не с пустыми руками. На мгновение Сегал позабыл, что в саквояже почти ничего нет — только несколько недавно купленных книжек, вместо тех, что он выбросил, когда уходил, и еще чистые листы бумаги вместо чужих ученических тетрадок, ну и, конечно, новенькая шариковая ручка с запасными стержнями — должна служить годы и годы! Он не сомневался, что белые листы недолго будут оставаться пустыми. Все, что ему нужно, — это место, где можно спрятаться. И одиночество. Чтобы никто не потревожил… И, конечно, хорошо отточенные карандаши… Когда он услышал эхо своих собственных шагов по улице, начальная фраза уже заерзала в его сознании. Ему не терпелось поскорее добраться до своего будущего убежища. Он все плел и плел в своем воображении узоры рождавшегося сюжета о мужчине, женщине и их сыне, которых оглушило молчание. Символическое молчание.

— Сними пальто, — нерешительно проговорила Ханна. Сегал снова поставил у ног саквояж. Как объяснить им, что, пока он не уехал в городок у моря и не снял там комнату в дешевой гостинице, пока не сел за пустой стол в своем номере, сердце его было истощено и опустошено? И чем дольше он там сидел, тем больше боялся этих пустых листов бумаги, которые с каждым днем казались все белее и белее. И решимости вернуться домой тоже не было. Он только сходил в книжную лавку, что в центре городка, и купил там книгу — из тех, в которых говорится о величии литературного творчества. Если б только выучить основные его принципы! Сегал был теоретиком и во всем искал принципы. Несмотря на это, он не сомневался, что опыт преподавания литературы открыл ему все ее тайны. На следующий день он вышел опять и вернулся с несколькими биографиями, что должны были открыть ему, как и в какие моменты приходит вдохновение. Однако вместо последнего пришла тоска, выгнавшая его из номера в ближайшее кафе на эспланаде. Там он истратил последние оставшиеся деньги, сняв девушку. Но когда, излив тоску чресел своих в ее тело, он захотел с нею поговорить, она одарила его жалостным взглядом…

— Он устал, — сказал Авнер.

— Сними пальто, — повторила Ханна. — Тебе так будет удобнее.

— Он хочет спать, — настаивал Авнер.

— Только чужие сидят в доме, не сняв пальто, — сказала Ханна и устремила взгляд куда-то в стену.

Сегал медленно расстегнул застежки пальто, затем взялся за обе полы пальто и прижал их к себе.

— Он устал, — еще раз сказал Авнер. — А ведь еще только вечереет…

Сегал провел пальцами правой руки по щеке. Он ощутил, что лицо каменеет, как будто сын прилепил к нему мокрый пластырь. Нижняя губа дрожала, и невозможно было унять эту дрожь.

— Я видел, — прошептал он, все еще не сняв пальто, и снова поднял саквояж с пола. — Я хочу сказать, я видел объявление… «Если кто-то знает местопребывание…»

— Это не мы давали объявление, — сообщил Авнер.

Ханна налила кипяток в стаканы и положила в них пакетики с чаем.

— Может быть, это кто-то из школы, — сказала она. — Им же нужен учитель. Опытный учитель, к которому уже привыкли дети.

Авнер поднес руку ко рту и с помощью пальцев как бы стер улыбку. Только сейчас Сегал заметил — у сына пробились усики. Надо ему их сбрить — тогда вырастут густые. Признак мужественности. Отцовский совет не повредит тебе в таких делах, сынок. Но может быть, эти двое и притворяются. Может, именно они дали объявление в газете. Как там было дальше? Он продолжал на память: «…или если кто-нибудь видел его после указанной выше даты, просьба сообщить…»