— На самом деле, надо было бы продезинфицировать твою одежду, — сказала она, — а-может быть, и не только одежду…
И она стремительно удалилась, погасила свет, закрыла дверь.
Сегал снова остался один. Его изможденное тело жаждало поскорее растянуться на накрахмаленных простынях. Но он помнил: сперва надо кое-что сделать. Резким движением он схватил саквояж, трясущимися пальцами достал оттуда листы бумаги и вышвырнул их из окна. Какое-то время он стоял и смотрел вниз, отдав свое тело на волю холодного ветра. Белые листки, похожие на трупики замерзших птичек, длили свое путешествие к земле; они находили пристанище на мокром тротуаре, на мокрых, поблескивавших плоских крышах. Потом Сегал вернулся к дивану и, так и не раздевшись, устроил свое усталое тело между простыней и одеялом.
Но из окна тянуло холодом, и это отгоняло сон. Сегал вспомнил: Ханна очень следила затем, чтобы на ночь окна оставались приоткрытыми. Дом не должен быть закупорен, словно банка. Вдруг прохудится кран, или, не дай бог, газ натечет, или еще что-нибудь приключится… Ханна знает, что такое бдительность. Сегал повернулся на бок и взял книгу с полки над головой. Может, она нагонит сон. В бледном лунном сиянии он смог различить надпись: «Ханночке, радушной хозяйке, в знак искренней дружбы». Стихи тоже были искренними и даже дерзкими. Он почувствовал неловкость, вдруг вспомнив слова колыбельной песенки: «Но так и не пришел домой, хоть…» Даже эти простые слова не он придумал. Просто вычитал их где-то, — наверное, у кого-то из тех, кто так охотно ставил автографы на этих книгах.
Сегал встал, осторожно положил книгу на место, подошел к креслу. Он сделал попытку завернуться в пальто, но оно оказалось коротким. Тогда он разложил его на полу, сел в кресло и обернул полами свои босые ступни. Приятное тепло потекло от его ног вверх, до самых век. Пришел сон, но то был дурной сон. Черная многоножка ползла по его бедрам и животу, взбиралась все выше, и он не мог согнать ее. Когда она добралась до горла, Сегал проснулся. Этот сон, в первый раз пришедший к нему в гостинице на морском берегу, был неотступен. Во тьме горели зеленые насмешливые глаза Авнера. Сегал встал и доковылял до дивана, но уснуть уже не смог.
Утром поднялся ветер. Дул он с северо-востока и сквозь щель выстудил комнату. Для Сегала то было дыхание грядущей осени, нового учебного года и просто Нового года — всего того, что неминуемо приходит после лета. Сегал потянул одеяло вверх, чтобы укрыться до самого затылка- как в далеком детстве, когда он пытался спрятаться от скапливавшихся в углу темных теней. Оказалось, одеяло соскользнуло и тело укрыто лишь тонкой простыней. Сегал в тревоге вскочил и взялся за створку окна. Солнца не было, он напрасно искал теплые рассветные лучи. Только серый, хмурый свет посылал ему свое утреннее приветствие.
Не обуваясь, Сегал подхватил пальто, в другую руку взял туфли и на цыпочках вышел в коридор. Да, входная дверь так и осталась незапертой. Какой-то миг он стоял в нерешительности, и холод тек от ступней в самое сердце. Сегал закашлялся; это был тот самый сухой кашель, что по утрам донимал его с тех пор, как он ушел из дому. Сегал прикрыл рот рукой и снова заглянул в комнату. Лишь теперь он заметил стопку ученических тетрадок на столе. Сегал посмотрел на них приязненно, как на старых знакомых, потом взял одну и сел в кресло. Тело его обмякло, он открыл тетрадку на самой середине, где видны металлические скрепки, и прикрыл ею лицо, обращенное к потолку, как в поздний час по обыкновению прикрывал лицо вечерней газетой, если его охватывала неодолимая слабость.
Исайя, 40:4.
